Дом без хозяина

Бёлль Генрих

Она взяла флакон и тихо спросила:

– Сколько стоит?

– Три марки, – ответил он и побледнел от испуга: эта покупка была сверх всякого ожидания, она была пределом его надежд.

Он вздохнул, когда Нелла отобрала еще кое-что, снова ту же красавицу, только на сей раз красавица мыла руки в фарфоровом тазике. Розовые маленькие пальчики, привыкшие к ласке, нежились в невообразимом количестве прозрачнейшей воды, на обертке мыла вздымался ослепительный бюст красавицы, сквозь распахнутое окно виднелся садик во фрагонаровском

вкусе.

– А за это сколько? – спросила Нелла и взяла кусок мыла.

– Одну марку, – ответил он, и лицо его стало почти злым оттого, что сбывались надежды, плоды которых он будет пожинать две недели, от избытка счастья, которому он радовался с чувством недоверия, со смутным предчувствием, что добром это не кончится.

– Значит, всего четыре марки, – сказала она, и он с облегчением кивнул головой.

Она дала ему четыре марки – четыре серебряные монеты, и положила на крышку чемодана три сигареты.

От неожиданности он даже не решился поблагодарить. Он только уставился на нее и получил в придачу улыбку, не стоящую ни денег, ни усилий. Улыбка подействовала мгновенно – слепая страсть, дикое желание обладать красотой, которую он встречал до сих пор только на мыльных обертках, красотой, которую увидишь только на экране, и эта всесокрушающая улыбка во мраке передней. Нелла испугалась и тихонько закрыла дверь.

– Альберт, – крикнула она, – Альберт, иди же, я сейчас ухожу.

– Ладно, – отозвался он, – иду.

Она прошла в свою комнату, оставив дверь открытой. Альберт пришел к ней уже готовый к выходу из дома: в кармане – газета, в руке – ключ от машины, во рту – трубка.

– Ну что? – спросил он, останавливаясь в дверях.

– Да войди же, – сказала она, – или у тебя нет времени?

– Лишнего нет, – сказал он, но все же вошел, не закрывая дверь, и опустился на краешек стула. – Ты уезжаешь?

– Да.

– Надолго?

– Не знаю, может быть, завтра вернусь. Я на семинар.

– О чем семинар? Кто там будет?

– Будут доклады «Литература и общество», «Литература и церковь», – сказала она.

– Ну что ж, неплохо, – сказал он.

– Должна же я в конце концов хоть что-нибудь делать. Лучше всего мне бы, конечно, устроиться на работу.

«Опять за свое», – подумал он, а вслух сказал:

– Конечно, тебе нужно какое-нибудь занятие, но устраиваться на работу просто бессмысленно для тебя. Большинство людей работает по простой причине – им надо кормить семью, платить за квартиру и всякое такое. Иметь занятие – это не то что работать, а занятий тебе при желании хватило бы на целый день.

– Да, я знаю, – вздохнула она, – ребенок, – и заговорила в тоне патера Виллиброрда: – «Воспитывать ребенка, и продолжать дело своего супруга, и хранить его творения».

– Вот именно, – сказал он, – так и сделай, развороши весь этот ящик, достань письма Виллиброрда, письма Шурбигеля и подсчитай, сколько раз они там восхваляют фюрера, – вот тебе и

будет прелестное занятие.

– Хватит! – бросила Нелла, стоя у окна. – Неужели я должна всю жизнь караулить тридцать семь стихотворений? С мальчиком ты справляешься гораздо лучше меня, а замуж я больше не собираюсь. Я не желаю изображать улыбающуюся мамашу с обложки иллюстрированного журнала. Я больше не желаю быть ничьей женой – такого, как Рай, мне уж не встретить, и самого Рая тоже не вернуть. Его убили, я стала вдовой – за…юрера,…ерманию и…арод, – и она передразнила эхо, идущее от стен капеллы, эхо, полное лжи и угроз, дешевого семинарского пафоса. – Ты думаешь, мне и в самом деле приятно ездить на семинары со всякими идиотами?

– Тогда не езди, – сказал он. – Я разбогател, так сказать, за одну ночь. – Он слабо улыбнулся, думая о найденной коробке с зарисовками. – Мы устроим себе отличный субботний отдых вместе с мальчиком, а ты можешь поболтать с Виллем о кино. А если ты хочешь, – и она взглянула на него потому, что голос у него неожиданно изменился, – если хочешь, мы уедем еще дальше.

– Вдвоем?

– Нет, с мальчиком, – ответил он, – а если ты не возражаешь, то с обоими – прихватим приятеля Мартина, если ему захочется.

– А почему не вдвоем, чего ради разыгрывать счастливое семейство, если счастье – это сплошной обман: улыбающийся отец, улыбающийся сын, улыбающаяся мать.

– Нельзя, – сказал он, – будь же благоразумна. Для мальчика это будет просто ужасно, это будет последней каплей, а еще хуже – для его товарища. Я ничего не могу поделать, – тихо добавил он, – но для ребят я последняя надежда, для них это будет тяжелым ударом, от которого им не оправиться, если я – я тоже – из категории тех дядей, к каким сейчас принадлежу, перейду в совершенно другую.

– А для тебя?

– Для меня? Да ты с ума сошла, неужели тебе и в самом деле доставляет удовольствие ставить меня в дурацкое положение, от которого я отбиваюсь руками и ногами? Ну, пошли, мне пора, меня ждет Брезгот.

– Ах, руками и ногами? – повторила она, не поворачивая головы.

– Да, руками и ногами, если это тебя так интересует, а может быть, ты хочешь, чтобы здесь, в этом доме, который насквозь пропитан воспоминаниями, мы тайно завели роман, а внешне разыгрывали бы доброго, дядю и добрую мамашу? И потом это бесполезно, дети все равно обо всем догадаются.

– Опять дети, – устало ответила она, – сколько шума из-за детей.

– Называй это шумом, но замужества тебе не миновать.

– А вот миную! Я больше никогда не выйду замуж, уж лучше я буду изображать неутешную вдову, чем улыбающуюся супругу – исходную клеточку -…одины,…арода…

– А теперь пора идти, или уж оставайся дома. Ты там со скуки помрешь.

– Нет, – сказала она, – сегодня мне в самом деле надо ехать. Обычно для этого нет особых причин, а вот сегодня есть. Мне просто необходимо.