Дом Для Демиурга. Том первый
Шрифт:
Город Веркем, столица Тамера, был уродлив, как полуразложившийся труп. Дворянские дома теснились вдоль реки, земля была дорога, и строили в четыре, в пять этажей, достраивали и перестраивали, но красивее дома не делались. Безумное, гротескное нагромождение стилей и плодов фантазий строителей пугало и заставляло шарахаться от каждого нависшего над узкой улочкой балкона, украшенного тяжелыми коваными решетками. Все это великолепие выглядело обшарпанным, засаленным и потасканным, словно тряпье старьевщика.
Уродливыми казались и люди. Все они делились на дворян и рабов; последних можно было узнать по накоротко остриженным волосам и лохмотьям, которые в Собране постыдился бы надеть на себя даже последний нищий. В прорехах зияли грязные тела, то слишком тощие, то нездорово одутловатые. Немногочисленные отпущенники, — в основном, ремесленники, — тоже не щеголяли ни сытостью, ни чистотой.
Узкие улицы, на которых конь брезгливо выбирал, куда бы ему ступить, лужи мочи в придорожных канавах, — Алви отродясь не видел таких дурных дорог! — смрад, суета и тоска на лицах…
Расфуфыренные дворяне Тамера казались заводными куклами, живущими по немыслимо сложным для благородного человека Собраны правилам. Дома было проще. Дома слуги знали страх и уважение к господину, вассалы были почтительны, но никому не приходило в голову выказывать уважение и почтение длинными оборотами речи, постоянными поклонами, обращениями, которые невозможно было запомнить, бесконечными просьбами "помиловать недостойного"…
Дома Алви, второй сын графа Къела, обращался к оруженосцу своего вассала "эй, любезный!" и слышал в ответ простое "да, милорд?", сопровождавшееся кивком или коротким поклоном. Дома учитель, приставленный к нему отцом, мог огреть нерадивого ученика тростью по плечам. Дома к нему обращались запросто — "молодой господин" или "Алви", если говорили старшие, а граф Саура, отцовский друг, легко мог заорать на весь замок "эй, Котово отродье!", и не обижался ни папаша, прозванный Серым Котом, ни сам Алви. Здесь же все были церемонными до тошноты.
Даже близкие друзья, если тамерцам вообще было знакомо это слово, разговаривали так, словно виделись впервые в жизни. Компанию каждый выбирал согласно положению: наследники — отдельно, младшие сыновья — отдельно, вассалы — согласно размеру земель и степени родства с сеньорами, и все это расфуфыренное племя постоянно лебезило, кланялось, ломало язык и признавалось друг другу в бесконечном почтении или обливало презрением тех, кто стоял на ступеньку ниже в путаной и сложной иерархии Тамера.
И это дворяне! — что уж там о рабах. У тех была диковатая для Алви манера говорить о себе в третьем лице, а чуть что — падать на пол и пытаться поцеловать сапог господина. Да самый бедный собранский крестьянин, батрачивший на чужой земле, никогда бы не позволил себе подобного! Алви Къела было паршиво на душе, и с каждым днем — все паршивее. Он хотел слышать простое честное "я", простые искренние выражения если не дружбы, то хоть симпатии, не хотел запоминать, как обращаться к одному, к другому и к его троюродному брату, дед которого запятнал себя женитьбой не на равной, а на дочери своего вассала, и потому к нему нельзя обращаться так же, как к первому, чтобы не оскорбить всех присутствующих.
Алви Къела хотел домой, но дома у него больше не было.
Там, где был дом, родные леса и отроги гор, поля и шахты, прозрачные северные озера и шумные ярмарки, приземистые замки из серого камня и зажиточные деревни, где в преддверии зимы рябины склонялись под тяжелыми алыми гроздьями горьковато-сладких ягод, теперь гуляла королевская армия.
Охотники выезжают задолго до первого света. Вчера переменился ветер, и стало тепло, но снега намело вдоволь. Лиловый предутренний туман кажется непроглядным, но это только иллюзия. Поднявшись, не зажигают ни свечей, ни факелов, чтоб легче было привыкнуть к темноте. Ни одного лишнего звука — молчат лошади, молчат выученные борзые. Сыплется мелкий легкий снежок. Самое милое дело — идти на лисицу по глубокой пороше. Края неба начинают теплиться первым светом, борзятники уже спустили собак со своры.
С еловой лапы падает за шиворот снег. Хочется рассмеяться в голос, но нельзя, ни лишнего слова, ни смеха пока нельзя себе позволить. Глаза ищут на рыхлом глубоком снегу накопы или кресты, которые лиса оставляет перед лежкой. Зверь где-то близко, доезжачий вчера говорил, что без добычи молодые господа не останутся. Не соврал…
Брат наехал на лисий след и срывает с головы шапку, поднимает ее правой рукой, продолжает ехать шагом — значит, лисица продолжает мышковать. Потом брат вновь машет шапкой и направляет коня вслед за побежавшим зверем. Ближайший борзятник показывает ее собакам, тихо, без лишних криков. Остальные борзятники устремляются навстречу, отсекая лисицу от лощины.
Меткий выстрел — и охотники съезжаются в круг.
Пахнет кровью, жарким собачьим дыханием, вином из фляги, которую передают по кругу. У брата такое счастливое лицо, словно это первая его добыча.
Падает, падает мелкий пушистый снежок…
Алви прикусил губу. Нет больше ни брата, ни отца, ни сестер. Может, младшая сестренка и уцелела, но надеяться на это не стоит. Сам он спасся лишь чудом: не хотел уходить, но отец заставил, силой выгнал его и велел убираться через горы — в Тамер или Дикие земли, как получится. Получилось — в Тамер. Зачем, для чего? Чтобы сидеть в чужом грязном доме, который, наверное, никогда не удастся убрать дочиста, и вспоминать?..
Три дня бешеной скачки на запад, к горам. Погоня. Короткая схватка с разъездом королевских солдат, из которой он вышел без единой царапины. Переход через низкий наезженный перевал вместе с удирающими подальше от королевского гнева тамерскими купцами. Попутчик, тамерский дворянин — скорее всего, шпион и прознатчик, спешивший в столицу с вестями. Вино, много горячего вина, вкрадчивые речи тамерца, посулы помощи, рассказы о том, что многие благородные люди Собраны не считают для себя зазорным укрываться от королевской несправедливости в империи. Тоска и безвестность за спиной, а потом известие — да такое, что лучше бы сломать себе шею, упав с коня, замерзнуть в снегу, утопиться в Вере…
Мать, отец, братья — казнены все.
"Этого не может быть!" — кричала душа. Не может быть, чтобы в одночасье, без причины, без малейшей причины, без справедливого суда в Собре…
Этого не могло быть, но это было, случилось, и теперь кричи не кричи, а приходится с этим жить. Долго ли проживет ветка на срубленном под корень дереве? Долго ли проживет рука, отсеченная от тела?
По ночам он пил и выл, как затравленный зверь, но не на кого было броситься, и он бросался на стены, стучал по ним кулаками, и вновь пил, а потом, похмельный и с расцарапанными в кровь руками, вновь садился в седло, слушал медоточивые обещания попутчика, кивал, соглашался и ждал ночи.