Дом-фантом в приданое
Шрифт:
Красин пожал плечами, перехватил свой портфель, который никак не застегивался, и стал спускаться вниз. И бабка увязалась за ним, и они еще о чем-то говорили недовольными голосами.
— Хорошо, — сказал Добровольский, проводив их взглядом. — Так. Женя, кто пришел к вам первый?
— А?
— Кому вы открыли дверь?
Классик подумал. В пылу сражения он уже об этом позабыл.
— А… да эта тетка безумная пришла и сказала, что я… я… террорист, а я, ей-богу, только возил, я же не знал!.. И вообще я писатель,
— Понимаю. Кто пришел следом за ней?
— А… Владлен Филиппович. Дальше я не помню, потому что они кинулись на меня и…
Он всхлипнул.
— Крепитесь, — проникновенно произнес Добровольский и участливо пожал его худосочное плечо.
Олимпиада дико на него посмотрела.
Добровольский же думал только о том, что среди соседей не было тетушки Веры, с которой жила Люсинда Окорокова.
Жорж Данс, закрыв за собой дверь, некоторое время страдал в ванной, растравляя свои раны, а когда вернулся в комнату, обнаружил, что ящик письменного стола выдвинут и рукописи в нем нет.
Сраженный наповал, он сел и обхватил голову руками.
Случилось самое худшее.
Когда лимитчица наладилась в Липину квартиру, Олежка пришел в негодование. Ну, ладно сосед, еще туда-сюда, приличный с виду человек и все такое, но он столько раз просил Липу не допускать на его территорию эту самую Люсю!
— Па-азвольте, — протянул он неприятным голосом, — освободите!
— Олежка! — предостерегающе произнесла Олимпиада. — Ты что?
— А ничего, — заявил Олежка, косясь на Добровольского. — Прошу прощения за семейную сцену, но мне надо сказать Олимпиаде два слова.
— Ну-ну, — напутствовал его Добровольский.
— Меня зовут Олег, — подчеркнуто вежливо представился он Павлу Петровичу. — Я риелтор и друг Олимпиады. Вот моя визитная карточка.
— Да к чему церемонии, — возразил Добровольский, досадуя на себя за то, что так злится, а злился он ужасно: внутри все мелко тряслось от ненависти к Олежке. — Мы люди знакомые!..
И не взял визитку!
Олежка остался с протянутой рукой, в которой была зажата визитка, и рассердился. Теперь придется хитроумным способом препровождать ее обратно в карман, да еще Олимпиада не стала разговаривать с ним на площадке, а зашла в квартиру и эту дуру приезжую за собой потащила!.. Еще не хватает!
Он вошел в квартиру как был, в ботинках и куртке, прошагал на кухню, где Олимпиада возилась с чайником, и возопил грозным голосом:
— Олимпиада!
Она бросила чайник, повернулась и спросила:
— Что тебе нужно?!
Приезжая дура стояла у окна, прижимая ладони к щекам.
— Липа, я хочу поговорить с тобой без свидетелей. И я требую, чтобы ты попросила свою подругу… уйти.
Олимпиада прищурилась — верный признак того, что она раздражена и вот-вот скажет какую-нибудь гадость.
— Я могу попросить
— Что? — помедлив, спросил Олежка и побледнел. Олимпиада вдруг подумала, что он всегда бледнел и краснел, будто по собственному желанию.
Добровольский у нее на глазах ни разу не побледнел и не покраснел, даже когда на крыше ползал и с лестницы падал!
— Липа, я не желаю разговаривать с тобой в таком тоне!
— А я не хочу, чтобы ты обижал мою подругу!
— Какая она тебе подруга, черт побери! Рыночная шлюха!
Люсинда отняла руки от щек и посмотрела печально. И сказала тоже печально:
— Кто бы говорил!..
И вышла из кухни.
Олимпиада бросилась за ней, и Олежка тоже бросился, потому что вдруг начал понимать, что дело пахнет керосином, и все они оказались в комнате, где в кресле сидел Добровольский и листал дамский журнал.
Он посмотрел на Олежку с интересом.
Олежка отвернулся.
Почему он не учуял этот самый керосин раньше — непонятно, ведь он вообще-то был довольно чувствительный мальчик, и интуиция у него развита, и чувство опасности! Все это у него было, а керосин не учуял.
Прошляпил. Пропустил. Как он мог?!
Нужно было атаковать так, чтобы Олимпиада даже в голову не смогла взять, что он в чем-то виноват, чтобы она даже думать об этом не смела… Но как атаковать, когда чужой здоровый мужик, похожий на шкаф, так неторопливо сложил журнал, аккуратно вернул его на столик и свободно положил ногу на ногу?!
Чужой мужик ведет себя как хозяин в доме, где истинным хозяином был Олежка?! Или уже не был?
— Липа, — произнес он просительным, совсем не атакующим голосом и покосился на Добровольского. — Липа, сделай так, чтобы она ушла!
— Нет, — это вступил Добровольский, — все будет не так. Сейчас я спрошу, а Люся ответит. Вы ответите мне, Люся?
Вид у Люсинды был совершенно несчастный и растерянный.
— Что? — едва слышно спросила она.
— Когда Парамонова сбросили с крыши, ваша тетя смотрела телевизор, а вы устали от шума, потому что тетя включает звук на полную громкость, да? Вы не слышали никакого падения, вы решили подняться к Липе, так? Просто потому, что вам надоело сидеть в комнате и смотреть на железку, которой закрыто ваше окно, правильно?
— Да, — согласилась Люсинда и бросила взгляд на Олимпиаду. — Только я не виновата, Липочка! Я правда не виновата!
— В чем? — тупо спросила та.
Люсинда отвела глаза. Олимпиаде стало страшно. Она походила по комнате и остановилась напротив Люсинды.
— В чем ты не виновата?! — почти крикнула она. — Или это ты сбросила Парамонова с крыши?!
Тетя Верочка смотрела концерт. Она очень любила, когда «передавали» концерты, ей нравилось рассматривать наряды, бриллианты, прически.