Дом-фантом в приданое
Шрифт:
Равновесие.
Трудно держать равновесие над пропастью и можно, только изо всех сил обнимая друг друга, не отпуская, так, чтобы совсем не оставалось места для страха и сомнений. Им больше некуда проникнуть — все занято.
И главное, что они узнали, — они подходят друг другу, они часть друг друга, они продолжение, эхо и, черт возьми, все, что угодно!..
Все правила прошлой жизни, все ее нюансы и детали, все грехи, сколько бы их ни было, хоть восемьдесят штук, перестали существовать. Сгорели. Исчезли и больше не вернутся, потому что —
Добровольский уже совсем ничего не соображал, и это было легко и приятно, он даже удивился мельком, как приятно ничего не соображать, а просто принимать то, что она предлагала.
Некогда было пробовать друг друга на вкус, смаковать и наслаждаться. Нужно было спешить.
И он заспешил, и Олимпиада заспешила тоже, и никто из них не помнил, как долго это продолжается и из какого далека придется возвращаться, когда все закончится.
Он помнил только свое безумие, и ее изумление, и еще какое-то странное хищное чувство, когда он непрерывно думал о ней: «Моя!», и больше ничего.
Только замечательное, ни с чем не сравнимое чувство равновесия и победы над миром.
А что может быть лучше?…
Потом он сразу заснул, провалился, словно ему дали по голове, и, кажется, очень быстро проснулся.
Олимпиада лежала рядом и смотрела на него задумчиво. Добровольский вдруг понял, что только что заснул, и пришел в ужас.
Он никогда не засыпал через минуту после секса и всегда точно знал, что делать этого нельзя, что это очень обижает женщину, которая рядом, и всякое такое.
Впрочем, определение «после секса» сегодняшнему Добровольскому не очень подходило.
— Я спал, да? — забормотал он и стал оглядываться, чтобы понять, сколько времени. — Прости, пожалуйста, как это я заснул?
Олимпиада пожала плечами. Лунный свет плеснул с ее плеча на кровать.
— Сколько времени? Я не могу найти часы.
— Они валяются на полу, — сообщила Олимпиада, — но не с той стороны, а с этой. Сейчас я тебе скажу.
Тут она пропала из поля его зрения, и он посмотрел — куда. Ничего не было видно, только возился какой-то холмик, на ощупь оказавшийся попкой. Добровольский схватил холмик и потащил.
— Ай, ай! Больно же!
— Да ничего тебе не больно!
— Больно!
Он подтащил ее очень близко, обнял за шею, поцеловал, и это продолжалось долго.
Когда закончилось, в голове гудел набат и грозно сгущались тучи, и стало понятно, что их настиг злой рок.
Противник перебрался через Великую Китайскую стену, и все вокруг пылало, как степь во время пожара. Потушить его удастся только совместными усилиями и только на короткое время.
— Боже мой, — сказал Добровольский, тяжело дыша, когда пожар был кое-как потушен. — Как я попал!.. Ну ладно ты, молодая еще, а я-то, я-то!..
Олимпиада засмеялась — ей нравилось, что он говорит «как я попал!», в этом слышалось обещание, которого ей так хотелось.
— А сколько времени? — спросил он, зевая. — Ты же вроде хотела посмотреть!
— Полвосьмого, —
— Как полвосьмого? Полвосьмого чего?
— Утра, конечно, Павел! Или ты думаешь, что спал до вечера?
— Я думал, что спал пять минут!
Он не мог проспать всю ночь и даже не заметить этого! Не мог, и все тут. У него классическая бессонница с самой молодости, он всю жизнь принимает снотворное, и чем дальше, тем серьезней препараты! Он вообще не может спать в гостиницах, самолетах и в чужих постелях — только дома и если повезет! Нет, это невозможно!..
Часы показывали девятый час.
Обнаружив это, Добровольский вдруг совершенно расслабился, улегся обратно на подушку и обстоятельно пристроил на себя Олимпиаду Владимировну.
— Мне на работу надо, — сонным голосом сказала она. — Опоздаю, Марина меня съест! А-м-м! — И она укусила Добровольского в предплечье. — Возьмет и съест.
— Мне больно!
— Да ничего тебе не больно.
И они полежали, глядя в потолок, как будто там показывали райские картины. Ничего там не показывали, лишь трещина бежала от люстры в правый угол.
— Я не храпел?
— Храпел. Стены тряслись просто. Еще ты стонал и метался, чуть не столкнул меня с кровати. Тебе кошмары снились?
Добровольский подумал.
— Да нет. Не снились. Вообще у меня бессонница, я очень плохо сплю всегда, а сегодня что-то… разоспался.
— Вот и хорошо, — сказала Олимпиада и зевнула тихонько, — а я проснулась в семь, сходила в ванную, вернулась, а ты все спишь и спишь!..
— Зачем ты в семь ходила в ванную?
Тут Олимпиада ужасно смутилась.
— Ну-у, у меня были всякие дела… Умыться, зубы почистить, чтобы… чтобы быть свежей, когда ты проснешься! Вдруг тебе захочется меня поцеловать, а у меня зубы не чищены!
Он подумал.
— Ты теперь всегда будешь вставать в семь и бежать в ванную, чтобы почистить зубы?
— Всегда — хорошее слово, Павел.
— Очень хорошее, — согласился Добровольский, — и если ты не намерена вернуть своего кавалера…
— Павел!
Он передразнил ее. Она улеглась щекой ему на грудь и пальцем стала рисовать на ней круги. Там, где касался палец, кожа подтягивалась и покрывалась мурашками.
— Ты замерз?
— Нет, черт возьми!
Она еще порисовала немного.
— Ты знаешь, — сказала она через некоторое время, — я раньше думала, что все это совсем не так.
— Что это?
— Ну-у… постель. Вдвоем. Я думала, что это совсем не так.
Добровольский заинтересовался и скосил на нее глаза:
— Я не понял, а если не так, то… как? Вроде я не применял никаких новых технологий, все больше старые, проверенные!
— Да нет же! Просто, понимаешь, когда был Олежка, все это было… как-то не так. Он очень старался, но у него плохо получалось. А может, он и не старался. Помнишь, он сказал, что я замороженная рыба?