Дом-фантом в приданое
Шрифт:
— Ну почему?!
— Липа, во-первых, на лестнице, когда собрались все соседи, он был в плаще, а сейчас еще очень холодно! Он не мог пойти в плаще на работу, он замерз бы по дороге до смерти, как наполеоновские солдаты на Смоленской дороге. Он сказал, что пришел с работы, а на самом деле пришел с крыши, где пробыл всего пять минут. Пока я там лазил, он вернулся к Племянникову, потому что квартира покойного — это последнее место, где его стали бы искать. Никто не прячется в опечатанной квартире! А у него были ключи — вы все даете свои ключи тем соседям, с которыми больше дружите! Ключи, по всей видимости, остались с незапамятных
Липа не помнила отметины, но Добровольскому поверила. Раз говорит, что была, значит, так и есть!
— Кроме того, Люся сказала, что Красин появился на втором этаже, когда она пряталась от Ашота в твоей квартире. Ей показалось, что он спускался сверху. Что он там делал, наверху? Откуда шел? Он шел из квартиры Племянникова после того, как нас там захлопнул. Все очень просто. Но тут я начал подозревать Ашота и про Красина снова не подумал. Вернее, я думал, но не так детально, как мне бы хотелось!
— Но все-таки ты догадался.
— Я догадался бы раньше, если бы послушал, что говорит писатель Женя, но я не слушал его. Поначалу я думал, что он сумасшедший, а потом что он как раз и есть главарь и начальник дяди Гоши. Я видел его в Шереметьеве, когда в этот раз прилетел в Москву, и очень хорошо его запомнил. Я был уверен, что его присутствие в аэропорту как-то связано со мной и с последующими убийствами, а это не так. В аэропорту он «наблюдал жизнь».
— Что он там делал? — оторопело спросила Олимпиада.
— Наблюдал жизнь. — Добровольский усмехнулся. — Это он сам мне так сказал. Искал типажи и рассматривал калейдоскопы вокзальных сценок. Ему бы не романы, а поэмы писать! То, что я его видел, меня сбило с толку, я все время думал, как бы все это связать с моей личной работой, и никак не мог! И не нужно было связывать, а я пытался! Женя с самого начала завывал, что все дело в романе, а Люся как-то сказала, что Красин его читал, она сама видела, как Женя давал ему рукопись! А я про роман забыл.
— При чем здесь роман?!
— Там тоже все начинается со взрыва, и именно после взрыва, свидетелем которого становится бедный инженер, он и решает убить своего квартирного хозяина. Он сбрасывает его с крыши, но тот чудом остается жив. Тогда он предпринимает попытку его повесить, но ему что-то мешает. После этого он травит его газом на кухне. Все как у нас. Даже совпадает, через сколько дней совершается следующее убийство. Красин просто действовал в полном соответствии с романом, только и всего. Ему не понадобилось маскировать убийства под самоубийства, ему нужно было лишь слегка подтолкнуть следствие в направлении романа, и значит, автора. Мол, как в романе, так и в действительности. Бедный Женя чуть с ума не сошел, решил, что все дело именно в его «шедевре», что его литературный талант выпустил на свободу всех монстров подсознания, или как там говорится! То есть он тоже был на крыше, подтверждал свои догадки, и решил, что Красин и есть посланец ада, или мессия.
— Он что, ненормальный?
Добровольский пожал плечами.
— Да нет. Просто… впечатлительный, как все писатели. Красин под шумок увел у него роман и подбросил в квартиру
— Господи, — пробормотала Олимпиада. — Господи боже мой! И еще Люська пропала!
— Корсаков мне звонил и спрашивал, как ее найти, — сказал Добровольский. — Ты не знаешь ее ростовского адреса?
— Откуда?!
И они помолчали.
— Неужели все кончилось? — спросила Олимпиада задумчиво. — Ты уверен?
— Если бы мне не помогала русская полиция, все окончилось бы куда как менее благополучно! Нас бы точно забрали, когда Красин позвонил в милицию и сказал, что террористы — это мы.
— А он звонил?
— Конечно. И был удивлен, что лейтенант приехал, а в квартиру Племянникова не пошел.
Добровольский встал и подошел к окну.
— Весна, — произнес он, — совсем весна. Ты поедешь со мной в Женеву?
— Конечно.
— Вот и отлично.
Все было сказано, и не нужно было других слов, и все закончилось, и больше не повторится. Грехи — все восемьдесят — опять оказались под замком до той поры, пока кто-нибудь, неосмотрительно или по злому умыслу, не выпустит их на свободу.
Это было похоже на возвращение спартанского воина — Липа когда-то ей читала, — не со щитом, а на щите. Она тогда не поняла, и Липа ей объяснила.
Воин мог вернуться только победителем или мертвым.
Победителем — значит, со щитом.
Мертвым — значит, на щите.
Она была мертвым воином, щит вывалился из рук. Она так долго и с таким напряжением держала его, из последних сил держала — и не удержала.
Поражение было таким окончательным и бесповоротным, что иногда она щипала себя за руку, чтобы проверить, умерла или все-таки еще нет.
Поезд покачивало, колеса стучали успокоительно — ту-ду-ду-ду, ту-ду-ду-ду, — и в такт им билось сердце.
Еще совсем недавно Люсинда Окорокова мечтала поехать куда-нибудь на поезде и ехать долго-долго, далеко-далеко. Где-то виденное или запомненное путешествие это представлялось ей как бесконечный солнечный день, сквозь который летит стремительный чистый поезд, и колеса стучат, и душа поет, и белые шторы полощутся на свежем ветру. Трепещет белый шарф, и добрые и красивые люди держатся за блестящие поручни, смеются и разговаривают, предвкушая радостные встречи и важные события. За окном меняется пейзаж, прекрасный сменяется еще более прекрасным, и березовая роща, взбежавшая на косогор, сменяется пасторальной деревушкой с золотистой маковкой церковного купола, с теленком, который пасется на лугу, с ватагой мальчишек, которые гонят на велосипедах, гонят, гонят, а потом остаются позади и машут руками вслед поезду.