Дом-фантом в приданое
Шрифт:
— А ты что же? Смотри, какой мужчина видный! Один нос чего стоит!..
И продюсер взял Ашота за нос и дернул его сначала вверх, потом вниз, потом налево, а потом направо. Очевидно, дергал он не просто так, а со смыслом, потому что, когда отпустил, Ашот повалился лицом в лавку и утробно завыл.
— Некогда мне, — произнес продюсер с сожалением, — а то я бы продолжил. Ну вы, орлы! По коням, что ли! И чтоб я вас здесь больше не видел! Увижу, ухи начисто оторву! Ну, вперед, вперед, орлы! Шагом марш!.. А ты нет, Окорокова! Ты не шагом марш! Стой, стой, кому
Люсинда сквозь туман в голове и тошноту в желудке вдруг подумала, что он останавливает ее, чтобы взять на залитую огнями сцену, чтоб она там пела, как Галина Вишневская, Галька-артистка, и остановилась, и взглянула на него с надеждой.
Федор прижимал к бритому черепу телефонный аппаратик, и вид у него был недовольный.
Она отвела глаза. Какая надежда?! Нет никаких надежд!
Ашот и Димарик, обнявшись, как парочка закадычных друзей, возвращающаяся с вечеринки, побрели за угол. Они брели и даже не оглядывались. Олимпиада сначала смотрела им вслед, а потом снова глянула на продюсера.
— Паш, — говорил он грубо, — ты где? Ты бы хоть вышел, а то тут твою духовную подругу чуть не забили до смерти два каких-то урода! Давай, жду. Мне некогда, ты же знаешь! Нет. Нет. Нет. Давай!
"Нет, — подумала Люсинда. — Я женщина «нет». Есть женщины «да», а я женщина «нет».
Скрученные струны на развалившейся гитаре цеплялись за вылезший из куртки синтепон. В боку саднило, и губа была сильно разбита, или ей это только кажется?
Из подъезда вышел Добровольский, кстати, довольно быстро вышел, и лицо у него стало странное. Зачем же он велел тому, другому, чтобы он ее вез, если сам поехал домой?
— Здрасти, — сказала Добровольскому вежливая Люсинда.
Павел Петрович посмотрел на продюсера вопросительно. Тот покрутил бритой башкой и пожал плечами.
— Пошли, — обратился к ней Добровольский. — Я вам дам болеутоляющее.
— Нет, — отказалась Люсинда. — Мне надо домой. На поезде.
— Ну да, — Добровольский кивнул. — Поедете. Все вместе поедем.
От того, что все кончилось, и еще от того, что они все так или иначе принимали ее за сумасшедшую провинциальную дуру, она вдруг оскорбилась.
Может, она и сумасшедшая, может, и провинциальная, но уж точно не дура! И не позволит им всем так с собой обращаться!
Даже не кивнув Феде, она зашла в подъезд, волоча свою гитару, и стала тяжело подниматься по лестнице. Добровольский нагнал ее у самой двери в тети-Верочкину квартиру.
— Пойдемте к нам! — настойчиво предложил он. Под словом «нам» он имел в виду себя и Липу, как будто та была его женой. — У нас вам будет лучше.
— Не-е, — протянула Люсинда. — Мне домой. Липе привет передавайте.
Павлу Петровичу некогда было заниматься ее душевным состоянием.
Драма близилась к развязке, и он, ненавидевший драматургию, мечтал, чтобы развязка прошла как можно тише и незаметнее.
— Люся, — сказал Добровольский, быстро соображая, что она, пожалуй, вполне может помочь ему ускорить эту такую вожделенную развязку, — вы не выполните одну мою просьбу?
— Чего?
— Я поднимусь
— Зачем?…
— Ну, скажите, что на вас напали хулиганы, вы отбивались, порвали ботинки, что-нибудь эдакое. Хорошо? Попробуете?
Она пожала плечами. Валенки так валенки. Ей все равно. Ее ждет город Ростов и теплоход на пристани.
Она нажала на кнопку — Добровольский едва успел унести ноги — и поговорила очень коротко. Он услышал, как дверь захлопнулась и проскрежетали замки. Люсинда, умница, не стала призывать его к себе, вниз, а тяжело зашаркала по лестнице на второй этаж. Человек, наблюдавший за ней из-за двери, ничего не смог бы заподозрить, даже если и видел драку в окно.
Ох, как Добровольский не любил драматических финалов!
— Ну что?
— Нету валенок.
— Так я и думал, — быстро сказал он. — Ну, вот вам и решение головоломки. Может, все-таки к нам, Люся?
— А, нет, нет! Мне надо… домой. Липе привет!
— Передам.
Некогда ему было, не до нее.
Весь остаток дня он занимался финалом драмы, а когда вечером Олимпиада спустилась к Люсинде, той не было дома.
Ее не было на следующее утро, и к ночи она не появилась. Люсинда пропала.
— Хорошо, — страдальческим голосом сказала Олимпиада, — хорошо, допустим. Но ты-то откуда это взял?!
— Из компьютера, — ответил Добровольский терпеливо. Они объяснялись уже почти час. — Помнишь, я посылал запрос помощнику?
— Но для того, чтобы послать запрос на конкретного человека, его нужно в чем-то подозревать! В чем ты подозревал его?
— Во-первых, я тебе уже говорил, он каждый вечер был дома и ни разу не вышел на шум. Я знал это, потому что его мотоцикл стоял возле твоей машины каждый вечер, а по утрам его не было, и еще потому, что пару раз я проверил его окна, и там горел свет. Во-вторых, он случайно обмолвился о том, что продает квартиру. Помнишь, когда подрались соседи и писатель?
— Помню, конечно!
— Мне это показалось очень подозрительным.
— Почему?!
— Потому что мы все в тот момент думали только о том, что опять случилось нечто страшное, а он сказал первое, что пришло ему в голову, когда Люся спросила, почему его так долго не видно. Как правило, если человек говорит что-то неожиданное для себя, он говорит правду. Он и сказал правду. Его не волновали ничьи смерти, его волновала продажа квартиры.
— Да какая продажа, Павел? — спросила Олимпиада, которая никак не хотела верить в то, что все эти ужасы творил конкретный человек, у него есть имя, лицо, и вообще он свой в доску, привычный сосед, нормальный парень! — Какая продажа, когда наш дом ни по каким документам не проходит и не проходил никогда?! Господи, да мы сами крышу крыли прошлой весной! А ты говоришь — продажа! Для того чтобы продать, нужно кучу бумаг оформить, тысячу, миллион! А если он… занимался всяким беззаконием, ему продавать вообще не с руки, зачем ему лишние проверки?!