Дом Леви
Шрифт:
Шум праздничного города докатывается до них. Стоят они на темном мосту, глядят на освещенный город. «Этот город катится в бездну» – думает Гейнц.
– Не преувеличиваешь ли ты, Эрвин? Одна несчастная забастовка приводит тебя в полное отчаяние?
– Это же мне говорят товарищи. Называют меня «черным вороном».
«Точно как меня», – страх окатывает Гейнца.
– Черный ворон, – смеется он, – меня также зовут в моем доме.
– Да, дружище, оба мы одного возраста и одного поколения, оба стоим на развилке дорог в дни страха. Где-то посреди них, но еще не на пике. Еще нет. Ты погляди, Гейнц, мы в разных лагерях. Но об этой несчастной забастовке печалимся оба.
– Какое отношение имеют эти дни
– Не забастовка несчастна, конец ее печален, все то, что, благодаря ей, обнаружилось и всплыло на поверхность: рабочий класс разобщен, одни его тянут в одну сторону, другие – в другую. Эта забастовка могла вести к единству, превратится в общий протест всех тех, кого тревожит судьба, предстоящая нам. Но не был сил преодолеть мелкие разногласия, увидеть то, что всех объединяет, ощутить ожидающий нас великий ужас, – тебя, меня, всех нас, весь этот несчастный народ.
– Эрвин, не преувеличивай!
– Ни один не видит разверзающуюся бездну, – продолжает Эрвин, как бы вслушиваясь в собственную душу, – все мы, ты и все нам подобные находимся на одном корабле, который несется с невероятной быстротой в сторону ужасной скалы. Спасительный берег свободы человека – с одной стороны, и страшная скала варварства, и нет капитана, который бы повел нас к безопасному берегу. Это мы и доказали этой несчастной забастовкой.
– Эрвин, – Гейнц кладет руку на плечо Эрвина, – если ты так уверен в ожидающей нас бездне, чего бы тебе не скрыться? Я слаб характером…это не путь моей жизни. Меня ничто не колышет. Вокруг меня одна скверна, мой дом – хрустальный дворец. Я этакая легкая птичка, что съежится в любую бурю и уцелеет. Но ты и Герда… Вы нет. Вы будете идти с распахнутой грудью навстречу бездне. Бегите, Эрвин, бегите заграницу, пока пройдет этот гнев. Я помогу тебе.
– Бежать? – с горечью смеется Эрвин. – Бежать отсюда, Гейнц, в это время – позорная измена. Я не хочу, чтобы на моем могильном камне на чужбине было написано: здесь похоронен мужественный немец, бежавший от преследований фашизма. Нет у меня выхода, только и осталось держаться до конца.
– Эрвин, я вижу, что тебя ждет дорога, ведущая в никуда, скажи мне честно, ты беспрекословно веришь в свой путь?
Эрвин отмахивается.
– Сомнения тут неважны. И колебания сердца – тут не главное. Главное – борьба. Борьба до конца. И если хочешь… до полной гибели. Лучше заблуждаться с товарищами по борьбе, чем быть правым в одиночку, вне борьбы. Ну, будь здоров, Гейнц, мне надо идти.
– До свиданья, Эрвин.
В ночном пространстве горят золотом шатры и лодки. В небесах, полных густой белизны, бледнеют оттенки света. Вспоминает Гейнц, что обещал Иоанне забрать ее домой и бежит к автомобилю.
В клубе Движения Иоанна сидит среди остальных детей и смотрит генеральную репетицию пьесы, которая будет завтра показана в день празднования Хануки. На подмостках стоит Иегуда Маккавей и кричит: «В битву!» Взмахивает копьем, стучит им по щиту. Это ни кто иной, как тот убийца, который стоял около дуба вблизи школы! Даже представить нельзя глубину страданий и потрясений Иоанны, пока она, в конце концов, не попала на представление о войне Маккавеев с греками! Когда она с Саулом подошла к входу в клуб, то не могла подняться по ступенькам из-за запахов, которые ударили ей в нос. И только после того, как Саул начал над ней насмехаться и обвинять в трусости, что было болезненней, чем эти дурные запахи, она сдалась другу и была им просто втянута, при этом зажимала пальцами нос. Так они дошли до коридора, в котором происходили странные вещи. Солдаты в броне и касках, закутанные в простыни и какие-то тряпки, со щитами в руках, бородатые старики и седые растрепанные женщины, шатались из одного конца коридора в другой. Девушки в длинных
– Репетиция праздника Хануки, – объяснил ей Саул и исчез.
Иоанна решила спасаться, но не решалась пройти через толпу солдат, стариков и женщин. И вдруг – Господи, Боже! Убийца шел ей навстречу! Он, несомненно, он: долговязый, закутанный в простыню, размахивает копьем, стучит по щиту и гремит голосом. Иоанна почувствовала, что пришел ее последний час. Но убийца протягивает ей руку, и даже приятно улыбается, насколько это может делать убийца, лицо которого к тому же загримировано рукой мастера, который гримировал Ромео, избранника Джульетты.
– Ты чего торчишь здесь в углу? – Джульетта сразу узнал «двоюродную сестренку». – Пойдем, побеседуем.
Он взял девочку за руку и повел в тихую комнату. Посадил на стул, и довольно быстро выяснилась «попытка убийства», которая происходила в тот день на площади около школы доктора Хейзе. Иегуда Маккавей разразился громким хохотом. И несколько еврейских и греческих «солдат», привлеченные громким хохотом, прибежали в комнату, услышали рассказ Джульетты о его охоте в школе и деле «двоюродной сестры», и тоже покатились от хохота, и Иоанна хохотала вместе с ними. Джульетта сбросил пальто и шапку, и рассказал ей о Движении и празднике Хануки. И она не отрывала глаз от лица Джульетты, светящегося радостью от рассказа об Иегуде Маккавее. Никогда она не слышала о празднике огней, называемом Ханукой. И она уже собралась задать ему не дающие покоя вопросы, но тут в комнату ворвался какой-то очкарик по имени Нахман, автор и режиссер спектакля, и обрушил на Джульетту поток упреков и ругательств, потому что он задерживает репетицию, что все ждут Иегуду Маккавея, а его нет. И это просто скандал!
– После вечера Хануки, Иоанна, – обещал «убийца», – я приеду к тебе домой и все объясню. Сможешь спрашивать, сколько тебе заблагорассудится, – он взял ее за руку и завел в большой зал.
И вот она сидит в темноте и следит за чудесными событиями, происходящими на сцене. Округлый грек трясет головой с такой силой, что шлем его падает на пол, а кудри – на лоб. Со стоном грек подбирает свой шлем и начинает декламировать.
– Если ты, в конце концов, не удержишь шлем на голове, – врывается режиссер между солдатами в латах, – я тебя вообще выведу из спектакля, Боби!
Иоанна сердится на это вмешательство. Она хочет знать, что сделают с несчастной женщиной и семью ее сыновьями, которых греки посадили за решетку. Округлый грек со шлемом, который все время падает у него с головы, требует от них, чтобы они поклонились статуе человека. Тем временем Нахман проделал две дыры в шлеме, продел через них веревку и привязал шлем к голове грека, и тот снова начинает бесчинствовать на сцене. Злодей из злодеев этот грек, намеревается убить семерых сыновей несчастной женщин, если они не преклонят колен перед статуей.
– Не сдавайтесь, сыны мои! Будьте верны своей матери и нашему Богу! – протягивает несчастная женщина руку к сыновьям, и голос ее звучит страданием и мужеством.
На сцене грек убивает без всякой жалости одного человека за другим, и так погружен в эту работу, что из-под привязанного шлема выбиваются упрямо закручивающиеся кудри, и каждого падающего жертвой сына мать предупреждает:
– Не сдавайся, заклинаю тебе именем матери твоей и Бога твоего.
Сын не сдается, и грек его убивает. Рука матери с растопыренными пальцами простерта в воздухе, белоснежная нежная рука: «Милосердия! Слезы текут из глаз Иоанны. Была бы у нее мать именно, такая мать! Черные одежды на ней, как у «вороньей принцессы», и голос у нее подобен голосу, поющему из шарманки, которую мать подарила ей перед своей смертью.