Дом мертвых запахов

Огненович Вида

Вообще, он часто говорил (Владо много раз это от него слышал), что ему снятся запахи, а некоторые из них он даже сначала увидел во сне, а уже только потом узнал в естественной форме, например, кастореум (бобровую струю). Он утверждал, что наш орган обоняния действует, даже когда мы спим, и что человека может легко разбудить запах, точно так же как известно, что некоторые из них действуют усыпляюще. Вот его записанный сон:

Снится мне, пишет он в тетради номер четыре (это можно считать первой записью), как подхожу я к дверям какого-то странного здания, мне кажется, это какой-то винный склад, хотя он так не пахнет. Я вижу очень широкие ворота, без замка, без петель, без надписей, смотрю вниз и на самом пороге, внизу, под ногами, читаю: ILLAT OTTON [44] . Ах, думаю, мама родная, только бы не проснуться. В этот момент створки слегка приоткрываются, и из них выглядывает старичок с ясными глазами и подстриженной бородой. Стоит он так, наполовину в дверях, и смотрит на меня, а позади него вьется какой-то красноватый дымок.

44

Дом

ароматов (венг.).

Я вдохнул и подумал, смотри-ка, пахнет лириодендроном (тюльпанным деревом). Да, пробормотал старец, ты угадал, входи, а голос у него мягкий и как будто отдается эхом. Я вступаю вслед за ним сквозь эти полуоткрытые двери и оказываюсь в просторном холле, из которого во все стороны расходится множество узеньких коридоров, над входами в них, на притолоке, расположены надписи, но буквы я не могу прочитать, они просто расплываются и сливаются перед глазами, стоит мне на них взглянуть. Я направляюсь по одному из этих коридоров, потому что мне показалось, что старичок тоже скрылся там. Не пройдя и двух шагов, погружаюсь в ароматическое блаженство, какого я до тех пор ни разу в жизни не ощущал. Вдыхаю ласковый, потаенно теплый аромат, расширяю ноздри, наслаждаюсь, но не могу вспомнить, из чего он состоит. Я распознаю какое-то цитрусовое масло, обвитое, как мне кажется, камфарой, бессмертником и березовым цветом, но совсем не уверен.

Понемногу он ускользает, не могу охватить его вдохом. Я вдыхаю, ловлю его, как вдруг в дымке сверкнет, одновременно в ноздрях и сознании, — иланг-иланг, царь всех цветов. Боже, вот это чудо света. Блажен миг, когда мне это приснилось, шепчу я.

Не дай мне, Боже, внезапно проснуться, прежде чем я запомню этот аромат иланг-иланга, когда еще у меня снова появится возможность его обонять? Вдыхаю и парю вперед, потом внезапно вспоминаю, что именно это и было написано над входом в коридор. Я решаю вернуться и проверить и эту, и другие надписи, но не могу двинуться с места. Пытаюсь оттолкнуться от стены, а она тает от моего прикосновения, как пар, а аромат охватывает меня еще сильнее. Затем я пытаюсь шагнуть назад, знаю, что отошел недалеко, всего на несколько шагов, но не могу сделать ни шага. Просто так парю в воздухе, без веса, без опоры, как будто я — дым. А-а-а, зову на помощь, где это-о-о я-а-а-а, помогите-е-е!

Опять, откуда ни возьмись, вынырнул этот старичок, а в руке у него сосуд в форме груши. Это аромат иланг-иланга, спрашиваю его каким-то тихим, почти неслышным голосом. Да, говорит старик, ты угадал и на этот раз. А теперь, говорит, понюхай это, открывает свой сосуд и подносит мне к лицу. Я вдыхаю, потом еще раз, чувствую, это что-то очень знакомое, но не могу вспомнить название. Аромат наполняет ноздри, заполняет каждую пору, струится по мне, пробирается по кровеносным сосудам, стучит в сердце, а я не могу сказать, что это. Нюхаю снова, и на этот раз вдыхаю глубоко, — ничего. Улыбаюсь как-то беспомощно, мне очень хорошо, но я не понимаю, почему. Это же аромат из твоей коллекции, говорит старик, а мне кажется, будто он немного надо мной насмехается. Ты его держишь в той бутылочке из сирийской бирюзы, на средней полке в витрине слева от дверцы. Аромат из Смирны, база — дикий гульбахар, вереск и цветок граната, а остальное распознай сам. Нет, завопил я, нет, нет. Нет у меня такого флакона, хотя я уже давно его разыскиваю. Нет у меня и измирского гульбахара, я его даже не знаю. Я о нем читал, но в жизни никогда не нюхал. Старик смеется и вертит головой, а клочок тумана ласкает его щеки, прокрадываясь сквозь улыбку. Кто вы, удивляю я его вопросом, но в ту же секунду вздрагиваю, — молнией проносится у меня перед глазами, это же должен быть он. Точно, его вопросы, его имя было написано над входом в коридор. Приветствую вас, мастер Бен-Газзара, выкрикнул я во все горло, приветствую вас, и тут меня будит мой собственный голос. И пока я просыпаюсь, смотрю, как рассеивается клок тумана, а его глаза сверкают сквозь него, как два беспокойных светлячка.

Проснувшись, молча лежу в постели, опьяненный приснившимися мне ароматами, и пытаюсь их запомнить, переполненный счастьем от прекрасной встречи во сне. И хотя я отлично знал, что у меня нет флакона, о котором я часто мечтал наяву, встаю и иду проверить, а вдруг по какому-то волшебству он все-таки появился там, на полке, как говорил старец. Бреду, полусонный, зажигаю свет, вглядываюсь, прижимаю нос к стеклу витрины. Напрасно, разумеется, его там нет. Откуда бы ему взяться. Сел, уже проснувшись, за стол, и стараюсь вернуть в свое обоняние тот приснившийся аромат иланг-иланга, но мне не удается. И зачем только я проснулся, злюсь на себя, явь такая пустая и отвратительная.

Записи немного отличаются друг от друга. Во второй (а всего их три), которая находится в тетради номер шесть, когда он просыпается и идет проверить, нет ли там случайно флакона, о котором говорил странный старец, он находит небольшой промежуток на полочке между остальными флаконами, как будто здесь стоял еще один, исчезнувший. В третьей (тетрадь номер девять) обратный порядок появления ароматов, которые встречаются ему в том коридоре. Иланг-иланг, или царя цветов, старичок приносит ему в сосуде в форме розы. Просыпается он не от собственного крика, а от стыда, что в присутствии мастера не может узнать этот знаменитый запах, чего в жизни с ним никогда не случалось.

В то время, когда Владислав Летич приводил в порядок все рукописи и разбирал заметки, а копию этой, с рассказом

о сне, который ему очень понравился, отправил Милану в Канаду, Гедеон Волни уже навсегда уснул и перешел в свое вечное, снившееся ему царство ароматов, из которого он уже никогда не сможет вернуться.

Девятнадцатый день рождения Милы, 17 мая 1979-го, в тот год отмечали впервые, по ее желанию, совершенно раздельно, в двух разных концах дома. Ее компания, молодежь, коллеги и родственники, заняли бывший просторный склад для бочек Хариты Саборской-Волни, в дальней части двора, переделанный в настоящий диско-клуб, где для них было накрыто и угощение, старшие сидели в большой комнате с выходом на улицу, а для торжественного ужина перешли в столовую. Когда все уселись за стол, Ольга поспешила позвать Геду, который вышел в мастерскую позвонить, и его уже долго не было. Она заглянула туда и увидела, что он сидит за столом, а голова лежит на раскрытой перед ним книге. Смотри-ка, спит, подумала я, — рассказывала она потом матери, нашел время спать, наверное, устал или выпил слишком много вина. Она решила его не будить, вышла в спальню и принесла легкое покрывало, нагнулась, чтобы нежно укутать его плечи, и только тогда заметила какую-то странную улыбку на его лице, немного похожую на оскал. Она склонилась еще ниже, тронула лоб — холодный, прислушалась — не дышит. Мама, мама, завопила она, идите сюда, быстрее!

Печальное зрелище ожидало госпожу Эмилию, Ольгину сестру Анку и остальных родственников и гостей, вбежавших в комнату. Они увидели, как Ольга прижимает к груди посиневшее лицо Геды и причитает: ой, мамочки родные, да что же это такое. Его руки безжизненно свисали по краям смятого бархатного покрывала. Тяжелый удар обрушился в тот вечер на дружное семейство Волни.

Обширный инфаркт, причем мгновенный, печально заключил после осмотра доктор Апатович, преданный Гедин друг и ровесник, еще со времен кубиков и деревянных лошадок. Сердце просто разорвалось, он не почувствовал никакой боли, смерть наступила мгновенно. Он попытался утешить Ольгу, но и сам был глубоко опечален. Он любил Геду и был большим поклонником его коллекции, сам понемногу собирал старинные карманные часы, у него было несколько экземпляров ранней нюрнбергской работы, два из которых приобрел для него именно Геда. Смерть Геды он воспринял даже с некоторым чувством вины, потому что лично, на протяжении многих лет, был гарантом общей уверенности в Гедином железном здоровье, несмотря на то, что практически никогда его не осматривал. В этом смысле эти двое прекрасно понимали и поддерживали друг друга. Гедеон избегал поликлиник и больниц из-за запаха, который не выносил, а доктор Апатович, отчасти поборник гомеопатии, был тайным противником лекарств, которые даже в самых серьезных случаях прописывал редко и осмотрительно. Вместо того чтобы добиваться доверия пациентов, назначая им разные пилюли, он потихоньку отговаривал их от лечения вообще, а Гедеон служил ему для этого, как своего рода риторическое доказательство, пример человека, здорового от природы, который живет не под стеклянным колпаком, а напротив, совершенно свободно и естественно, причем без каких-либо химических подпорок. Внезапная смерть Геды, прежде всего, отняла у него прекрасного друга, а затем жестоко опровергла теорию о здоровье, как полном балансе телесного и духовного, достигающемся только правильным направлением физической и умственной работы, но никак не химическими добавками. Важнейшая вещь, проповедовал Апатович, чтобы человеку удалось открыть и установить свой личный способ освобождения от токсинов, а они, кроме того, что нападают извне, накапливаются и от неиспользованной энергии. Но вот, лучший человек на свете, самое совершенное существо, какое только можно себе представить, друг, поддерживавший его во всех медицинских инновациях, потому что все они были против химии, его дорогой, добрый Гедеон мертв. Доктор оплакивал его от всего сердца.

И в этом он не был одинок. В трауре был весь городок. Коллеги из Водного содружества показали себя, как настоящие друзья. Позаботились о похоронах, венках, речах, выплатили какие-то оставшиеся суммы. Иными словами, оплакали его от души, благородно, именно как наш чудесный друг Волни и заслуживает, повторял директор Маливук всякий раз, когда опечаленные наследницы выражали ему свою огромную благодарность.

Горожан его смерть застала врасплох. Сначала они просто-напросто не могли поверить. Словно все надеялись, что все-таки однажды он появится, примерно около двух пополудни, на пути из Водного содружества к дому, кивнет по дороге практически каждому встречному, более глубоко поклонится пожилым дамам и любезно побеседует с госпожой Селивановски, своей учительницей французского, которая в это время обычно выходит на послеполуденную прогулку вокруг Соборной церкви.

Их надеждам не суждено было сбыться. Гедеон Волни больше никогда не появится в городе, разве что в их рассказах, которые поначалу были довольно путанными и паническими. Говорили неуверенно, метались, как по незнакомой территории, никак не могли ни смириться с этой смертью, ни разгадать ее.

Сначала ходили бестолковые слухи о том, как Геда, на самом деле, случайно отравился одним из своих ароматов. По невнимательности оставил открытый флакон, задремал рядом с ним, а благовоние было слишком сильным и даже чересчур сильным, вот так он и погрузился в вечный сон. Полнейшая бессмыслица, сразу же высмеяли эту версию те, кто был хорошо знаком с особенностями личности знаменитого коллекционера. Как мог он оставить открытый флакон, когда и в чем он был невнимательным? Это, конечно, вскоре было отброшено как глупость, но все равно они не хотели принимать инфаркт. Это звучало для них как-то слишком обыденно и по-пенсионерски для их знаменитого соседа, который, проживи еще два месяца, отметил бы всего лишь свое пятидесятилетие.