Дом на улице Гоголя

Эрде Анна

Когда она связалась с ним, парень ответил:

— А никто особо ни на что не надеялся. Выслушали — и то хорошо.

Он предложил журналистке сходить к его друзьям-"афганцам», и Юлии в той ситуации показалось неловким отказать парню ещё и в такой малости.

Ребята не могли говорить об Афгане на трезвую голову. Они пили водку и рассказывали о таком, что мозги скручивало, вылетали предохранители; и скоро выяснилось, что не то что говорить, но и слушать про это без наркоза нельзя. Она пила с ними водку, под гитару подпевала «афганские» песни, слушала с болью в ушах про их друзей, с сатанинской фантазией изувеченных

духами, поминала погибших, не чокаясь.

«Кто там не был — не поймет» — рефреном звучали в её голове слова кого-то из ребят.

За руль садиться было, естественно, нельзя, и она вызвала редакционную машину. По дороге домой, она, обливаясь пьяными слезами, яростно декламировала: «Все мы «Груз двести», кто — в тело, кто — в душу», клялась кому-то: «Я пробью этих сволочей, я их заставлю об этом узнать! Обещаю!». Старый водитель Илья Григорьевич кряхтел, мотал головой и едва сдерживал слезы: «Эвон как её проняло! А говорили — змея хладнокровная».

Теперь, когда воспоминание о встрече с «афганцами» о чём-то усердно подсказывало, она поняла — здесь, и правда, много странного. Почему она, например, позвонила в редакцию, а не мужу? — ведь тогда б ей не пришлось бросать машину в чужом дворе.

Илья Григорьевич, приговаривая: «Тише, голубка; не рви так душу, тебе ещё детей поднимать», довёл известную журналистку до её квартиры, и не успел нажать на кнопку звонка, как в дверях появился Герман, на лице которого крайняя встревоженность быстро сменилась таким же крайним изумлением — он впервые в жизни лицезрел свою жену пьяной «в лоскуты». Почему же она тогда не пыталась ничего объяснить, не стала искать у Геры поддержки и утешения, сказала только: «Банкет в редакции был... по случаю... неважно..."?

В нашей отчизне хватало горя и подлости, она знала об этом не понаслышке. Юлии в своей журналистской жизни приходилось общаться с очень разными людьми. Например, с вышедшим из тюрьмы молодым человеком, которого с клеймом зэка не принимало в свои плотные ряды сообщество достойных граждан. А ведь он попал туда, откуда, получается, не возвращаются, по обычной ребячьей глупости. Или с одинокой матерью, перед которой стоял выбор: сдать своего ребенка в «Дом малютки», или околеть вместе с ним — девчонке попросту негде и не на что было жить. Или с выпускником детского дома — он, как и все ребята с такой судьбой, не умел жить в большом мире, наступал на всевозможные грабли; а большой мир и не думал протягивать ему руку помощи.

Нельзя сказать, что Юлию всё это совсем не волновало, не вызывало в ней никакого сочувствия, но человеческое горе являлось для неё, прежде всего, материалом для работы, для статей, поводом для заявления о своей гражданской позиции — так она это обозначала вслух, а для себя тоже самое называла: «держать площадку».

Почему же именно эта встреча — с «афганцами» — так много для неё значила?

Когда один из ребят сказал: «Кто там не был — не поймет», она подумала, вернее почувствовала: «Я понимаю». Юлия, не пережившая тысячной доли того, что пришлось перенести «афганцам», ощущала себя похожей на них. Она начала понимать — главная боль этих ребят не в том, что они побывали в кромешном аду, а в том, что их туда выбросили, а потом не приняли обратно. Они не вернулись оттуда теми же милыми мальчиками, которыми уходили, и добропорядочное общество недоумевало

по этому поводу.

Жестокая обида догладывала этих и так уже порядком искалеченных парней — это с молчаливого согласия тех, кому повезло больше, их отдали на заклание. А жертвы не должны никого беспокоить. Их уже нет. А живым — живое. Между ними и остальными людьми была непреодолимая стена. Стена между живыми и не умершими по недоразумению. И состояла она из смертельной обиды с одной стороны и подленькой уверенности, что их покой стоил жертвы — с другой. Если уж стране понадобилось жертвоприношение, то довольно некрасиво и даже неприлично агнцу дергаться и нецензурно выражаться.

Вот оно! Тогда, двадцать лет назад, она оказалась самой незащищенной в классе, поэтому именно ей выпал жребий стать козлом отпущения для незнающей удержу классной руководительницы. У кого-то из одноклассников были пьющие отцы, малообразованные матери, но и они пришли бы на выручку свои чадам в критической ситуации. Знала ли Зинон наверняка, что за Юлю никто не заступится или только интуитивно догадывалась, сейчас уже неважно. Кому и зачем понадобилась в тот момент жертва — тоже другой вопрос. Ребята ей сочувствовали, конечно, но при этом втайне радовались, что их миновала чаша сия. Ладно, и это можно понять. А вот испытывать чувство вины за то, что она не умерла, вернее не совсем умерла тогда, она не собиралась. «Наши» перестали считать её своей; и она разлюбила их, потому что чувствовала невысказанную укоризну — или «умерла, так умерла», или оставайся такой же, какой была. Недобитые и недоумершие не вызывают ни доверия, ни симпатии.

Юлия нашла «попридержанную» статью и перечитала ее. Не то! Совсем не то! Нужно всё переделать. Когда она полностью переписала статью и взглянула на часы, выяснилось, что о сне можно забыть.

«Сделав лицо», она помчалась в редакцию. Сегодняшний день был последним не только перед отлетом в Москву, это был последний день отрезка её жизни длиной в двадцать лет, а надо было еще многое успеть, со многим разобраться.

Юлия положила перед главным редактором написанную за ночь статью и сопроводила это совсем не подчеркнуто корректным тоном, предназначенным только для начальства. Не задумываясь о возможных последствиях, она сказала просто и буднично:

— Я прошу вас прочесть это и дать ответ — примите или не примете — и непременно сегодня. Завтра я буду в Москве, и, если вы откажетесь напечатать статью, причем в ближайшее время, я найду там тех, кто не откажется. И мне плевать, кто именно возьмется за это. Да, вот ещё что — имейте в виду, я припишу, что в нашей газете публиковать статью не стали.

В своей новой статье на «афганскую» тему она никого не низвергала, не обличала. Это был сдержанный по форме и по интонации призыв к состраданию и пониманию.

Выйдя из кабинета поперхнувшегося от её наглости главного, Юлия разыскала своего «человечка», который выполнял для неё разного рода деликатные поручения, и «зарядила» его на очередное задание. Она подгребала незаконченные дела, очищала от завалявшихся материалов стол, раздавала копеечные долги. «На свободу — с чистой совестью!»

К концу дня позвонила секретарь главного и сообщила, причем в таких выражениях, что скорее подошло бы: «доложила», что статья подписана, выйдет в одном из ближайших номеров.