Дом на улице Овражной
Шрифт:
— Мальчик… — сказал Вержинский, указывая на меня. — Пусть он тоже поедет со мной. Кстати… товарищ Чижов!.. У него к вам дело… Какая-то записка…
Только сейчас очнулся я от оцепенения, охватившего меня во время этой суеты.
— Я записку вам привез… И папку… Меня отец прислал, инженер Кулагин…
— Ты сын Степана Андреевича Кулагина? — спросил Чижов, разворачивая и пробегая глазами записку. — Спасибо, что привез расчеты. Это очень нужно.
— Машина ждет, товарищ Чижов, — прибежав, сообщила девушка в сиреневой косынке, у которой я спросил, где можно найти инженера. — Можно ехать, Альберт Владимирович, — заботливо сказала она Вержинскому.
Вместе с каким-то молодым черноволосым человеком в очках она помогла старику подняться, и он медленно, с трудом передвигая ноги, пошел к дверям. По дороге он несколько раз оглянулся, проверяя, видимо, иду ли я за ним. Я не отставал, но в голове у меня трещало и гудело от всего, что произошло.
Чижов проводил нас до новенькой синей «Победы», которая ждала у входа в управление, помог девушке усадить старика на заднее сиденье и велел обязательно последить, чтобы Альберт Владимирович лег и не вздумал бы ходить.
— Пусть непременно ляжет, — обернулся он и ко мне.
Я кивнул и тоже влез в машину. Хлопнула дверца. Взревел мотор. «Победа» плавно тронулась с места, и мы покатили мимо высокой заводской стены, мимо проходной, откуда начала выходить смена, свернули на шоссе и помчались в сторону темневших вдали корпусов рабочего района.
Ехать пришлось недолго, но я успел прийти в себя. И тогда тревожно и настойчиво стали донимать меня разные сомнения. Зачем Вержинскому понадобилось, чтобы я поехал с ним? Не собирается ли он завезти меня к себе домой да там, когда мы останемся одни, разделаться со мной? Может, он всю жизнь хранил в тайне, что когда-то служил у белых? Недаром ведь он так побледнел и испугался…
Помогая Кузнецовой вести Альберта Владимировича по лестнице на второй этаж, я чувствовал, как страх противным холодком забирается мне в самое сердце. Не лучше ли сейчас, пока не поздно, взять и улизнуть подобру-поздорову? Но тотчас же, еще настойчивее, чем мои опасения, зазвучал, забился строгий и твердый голос где-то у меня внутри: «Опять трусишь? Опять хочешь удрать, когда, может быть, два шага остается тебе до того, чтобы узнать, что стало с пленными красноармейцами, с ней, с учительницей Ольгой!..»
— Ну, я прощаюсь с вами, — сказала девушка. — Только, Альберт Владимирович, уговор! Лечь и не вставать. Ладно? Я к вам доктора пришлю.
— Спасибо, спасибо, — закивал головой Вержинский.
Она помахала рукой и, легко стуча каблучками, сбежала по лестнице вниз. Альберт Владимирович отпер дверь, и мы очутились в прихожей его квартиры.
Комната, где жил Вержинский, была заставлена кучей вещей. У двери стояла простая железная кровать, наспех застланная грубым зеленым одеялом. На ней валялась смятая подушка. Дверцы большого шкафа были приотворены, и на полках можно было разглядеть какие-то запыленные пузырьки, банки, коробки. Пустыми банками от консервов, грязными бутылками из-под кефира и аптечными пузырьками был заставлен круглый стол без скатерти. Оглядевшись, я решил, что Вержинский живет в одиночестве и не часто убирает у себя в комнате.
— Ты садись, садись… — приговаривал он, не замечая, что я присматриваюсь к нему настороженно и недоверчиво. — Сам-то я, действительно, лучше прилягу. А ты присядь. И рассказывай, рассказывай. Что-то ты начал там, в управлении, говорить о каких-то поисках… В каком архиве вы мой дневник отыскали?..
Но я не сел, а глупо затоптался на одном месте.
— Может, вам чаю вскипятить? — спросил я. — Или лекарство какое-нибудь дать?..
— Не надо, не надо мне чаю. Садись. Рассказывай.
Я неуверенно сел на стул, а Вержинский лег на кровать, с трудом сняв ботинки. Путаясь и сбиваясь, принялся я рассказывать о том, как в кружке поручили нам с Женькой подготовить доклад о революционном прошлом Овражной улицы, как мы ходили в музей, как Иван Николаевич повел нас в архив и показал загадочную бумагу из суда и его, Вержинского, дневник, который хранится в синей папке.
Вержинский слушал, не отрывая от меня взгляда своих воспаленных глаз, потом опустил веки, и я замолчал, думая, что он уснул.
— Дальше, дальше, — глухо проговорил он.
— Ну, дальше мы ваш дневник и бумагу ту там, в архиве, переписали. Не весь дневник, а только последние странички. С того места, где про Чистополь и про Сергиевск…
И тут, неожиданно для самого себя, я стал повторять наизусть целые куски из его тетрадки. Мне было невдомек, что пока мы с Женькой ходили по квартирам на Овражной улице, я успел так хорошо все запомнить, почти слово в слово. Правда, ничего удивительного в этом не было. Хватает же мне два раза прочитать страницы из учебника, чтобы запомнить урок, а тот дневник Женька при мне читал, наверно, раз двадцать. Он, оказывается, крепко засел у меня в памяти.
— «Первое условие — не падать духом! — вспоминал я. — Если сломлен дух, так и знайте — пропал человек. Осталось несколько часов… Верьте, наши выручат…»
Он слушал, не открывая глаз, что-то беззвучно шепча про себя. А я строку за строкой, в точности, как было написано, повторял ему его собственные строчки.
— …«Что делать? Что делать? Провести подкоп под амбар? Рассказать все капитану Астахову и вместе с ним устроить пленным побег? Успею ли я предупредить красных, если они появятся в селе сегодня ночью? Не упаду ли, сраженный первой шальной пулей?..» — Я остановился и перевел дух. — А дальше нету. Иван Николаевич говорил, что потом белые перешли в наступление, а красные тут ударили и отбили их за реку Ик…
— Наступление… — пробормотал Альберт Владимирович, недобро усмехнувшись, и покачал головой. — Это было начало конца… В три дня рухнули все надежды Колчака, а с ним и его заграничных хозяев.
— А пленные — те, в амбаре? — волнуясь, спросил я. — Ольга эта? Учительница?..
— Ольга! — прошептал Альберт Владимирович. — Если бы я знал! Если бы я знал!.. Но, думаешь, я не искал ее? — спросил он, опять приподымаясь. — Думаешь, не узнавал?.. Я изъездил десятки городов, где есть улицы с названием Овражная… Я расспрашивал, писал письма… Да разве найдешь?.. — Он тяжело и глубоко вздохнул. — Война… Потом разруха… Голод… А я даже фамилии ее не знал. Да и теперь не знаю.