Дом на улице Овражной
Шрифт:
Конечно, это были глупые мысли. Я не позвал ни Островкова, ни Кобылина. Место рядом со мной так и оставалось пустым, и к горечи и обиде вдруг прибавилась тоска. Я знал, что не оправдаться мне перед Женькой и что дружбе нашей пришел конец.
Глава одиннадцатая
Прошла неделя. Женька за это время ни разу ко мне не подошел и не сказал ни слова. Меня будто б и не было в классе. А если нам случалось на перемене столкнуться в коридоре, он просто обходил меня, словно я не человек, а какой-нибудь столб. Однажды я все-таки не вытерпел и окликнул его, сделав вид, что мне нужен красный карандаш. Но в ответ Женька на меня даже не взглянул и процедил сквозь зубы:
— Я с трусами не хочу разговаривать.
После этого случая я твердо решил ни за что больше к нему не подходить. Не хочет дружить — напрашиваться не стану.
В Дом пионеров я не пошел, хотя в понедельник получил открытку, где меня извещали, что занятия исторического кружка будут проводиться по вторникам, два раза в месяц.
Весь вечер во вторник я просидел над книгой «Два капитана». Читал до самого ужина, пока мать почти силой не усадила меня за стол. Но после ужина, едва допив чай, я снова схватился за книгу. Что за чудеса? Почему тогда, в пятницу, эта книга показалась мне неинтересной? Теперь я не мог от нее оторваться. Вместе с Саней Григорьевым мчался я в бой на самолете, вместе с ним храбро бросал в лицо трусливому жулику Ромашке полные презрения слова, хотя Саня был весь изранен, а Ромашка цел и невредим, да к тому же еще держал в руке пистолет. Вместе с отважным летчиком пробирался все дальше и дальше, в глубь полярных снегов, чтобы раскрыть тайну гибели экспедиции капитана Татаринова… «Бороться и искать, найти и не сдаваться!..»
Я перевернул последнюю страницу и закрыл книгу. Закрыл ее с таким чувством, какое бывает, когда в яркий солнечный день выйдешь вдруг из кино, жмурясь от нестерпимого света и еще переживая то, что минуту назад видел на экране. Да, бороться и искать с таким упрямством, как Саня Григорьев, могут немногие. Разве сравнишь, к примеру, наши с Женькой поиски с теми, которым посвятил всю свою жизнь Саня?.. Впрочем, Женька тоже упорный и может чего угодно добиться, если захочет.
К концу недели как-то незаметно в школе накопилось у меня множество дел. Домашние задания, дежурства, подготовка к сбору, посвященному Чехову… В хоккейную команду я записался еще в первый день после каникул, и мы частенько тренировались за школой на маленьком катке. Постепенно я стал забывать и о нашей с Женькой ссоре и о задании Ивана Николаевича. Но бывало, не скрою, вдруг мелькнет иной раз мысль: «Вот бы Женька увидел…» Или: «Эх, жаль, нету рядом Женьки!..» Так случалось, когда во время хоккейной тренировки мне удавалось послать шайбу точно в ворота или пройти, гоня ее перед собою клюшкой, через все поле; это бывало, когда не выходил дома какой-нибудь пример из задачника по алгебре; бывало и по другим причинам. Все-таки, что там ни говори, а друзьями мы с Женькой были настоящими…
В воскресенье мать послала меня в магазин за подсолнечным маслом. Я оделся, захватил бутылку, потому что масло продавали разливное, выскочил на улицу и возле самого дома столкнулся с Лешкой Веревкиным. Пальто у него, как и в прошлый раз, было расстегнуто, и из-под него виднелся фотоаппарат.
— Еду в зверинец, снимать, — деловито сообщил он. — Хочешь со мной?
— Леша, а Леш! — взмолился я. — Ты подожди немножко, а? Я только куплю масло, отнесу домой и куда хочешь с тобой поеду.
— Ладно, — снисходительно согласился Веревкин. — Только смотри не задерживайся, а то для съемок погоду упустим.
Куда там задерживаться! Если бы в магазине была громадная очередь, я бы и то, наверно, изловчился как-нибудь, чтобы пролезть поскорее. Но у прилавка покупателей не было, и минут через пятнадцать мы с Лешкой уже бежали к остановке автобуса.
— А ты чего, Лешка, свой аппарат под пальто носишь? — полюбопытствовал я. — Можно ведь сверху. А то простудишься еще на морозе, все время расстегнутый.
— Ты ничего не понимаешь, — сказал Веревкин. — Настоящие фоторепортеры никогда на пальто аппаратуру не носят. Я видел одного, из Москвы приезжал к отцу на фабрику. У него, думаешь, один аппарат? Целых три! И еще какая-то коробка. И все это под пальто.
— Может, тебе просто какой-нибудь глупый репортер попался, — с сомнением проговорил я.
— Сам ты глупый. В Москве дураков не бывает.
— По-моему, дураки всюду есть, — подумав, решил я.
— Это по тебе видно, — засмеялся Веревкин.
…Зверинец у нас в городе небольшой. То есть парк сам по себе не маленький, но зверей там немного. Конечно, слона, как в Московском зоопарке, нет, и носорога тоже, и бегемота. Но олени, лось, тигр с тигрицей, волки, рысь, два медведя — белый и бурый — есть. Ну, барсуки там, зайцы разные, ежи, черепахи и прочая всякая мелочь — это не в счет. Этого и в любом живом уголке можно насмотреться. Летом в нашем зверинце всегда бывает много народу. А зимой почти никого. Да летом и снимать, конечно, интереснее. Но не ждать же тепла и солнышка, если надо сфотографировать медведя или оленя!
В заснеженном парке, где среди деревьев стояли клетки, посетителей было мало. Пустынные дорожки и свесившиеся над ними белые, мохнатые от инея ветки, замерзший пруд, где в летние дни плавали жадные до хлебных корок утки и гуси, — все это выглядело тоскливо и неуютно.
— Давай, Сережка, я для начала сфотографирую тебя на фоне оленя, — важно сказал Лешка, расстегивая футляр. — Встань вон туда.
Я послушно подошел к клетке, где, высоко подняв красивую голову, стоял и грустно смотрел на меня северный олень в темно-серой теплой шубе с косматым воротником на шее.
— Сейчас установим выдержку, — говорил Веревкин, вытаскивая картонку с цифрами и надписями. — Так… Портрет на воздухе. Месяц январь. Небо облачное… Чувствительность — сто восемьдесят. Получается при полной диафрагме… одна двадцать пятая секунды.
Он высчитывал, морща белесые брови, что-то крутил на своей картонке и на аппарате, а я стоял и терпеливо ждал. Олень тоже ждал, задумчиво пожевывая мягкими губами, пофыркивая и нюхая снег.
— Готово! — сказал Лешка. — Теперь замри.
Я замер, стараясь не дышать, выпучив глаза. Веревкин приставил аппарат к глазу и велел мне отойти немного в сторону, потому что олень, оказывается, в кадр не попал. Потом он вспомнил, что не проверил какую-то глубину резкости, и снова стал что-то крутить. Наконец у него все сошлось, и он крикнул:
— Снимаю!
Затем он сфотографировал отдельно оленя и отдельно меня, причем сказал, чтобы я не пялил глаза, как верблюд, а стоял, как нормальный человек. После этого мы пошли дальше. Возле каждой клетки повторялась та же история. Лешка снимал сперва меня на фоне какого-нибудь животного, потом зверя отдельно и меня отдельно. Так и шло: я вместе с медведем, медведь сам по себе и я без медведя; я вдвоем с волком, волк без меня и я без волка…
— Вот если бы можно было тебя в клетку к тигру посадить, — мечтательно вздохнул Веревкин. — Был бы мировой кадр. Хоть прямо в стенгазету.