Дом одинокого молодого человека: Французские писатели о молодежи
Шрифт:
«Вы можете взять подарок с собой и отправить его сами…»
Но именно в тот вечер она шла не к себе домой: она была приглашена на ужин в ресторан и ей было неудобно идти туда с покупкой…
Толпа вокруг нас возмущалась. Мари-Жо смотрела на меня потерянными глазами, как будто прощалась со всей жизнью; на самом деле расставался с жизнью я или с тем, что, как мне казалось, было смыслом и образом моего существования. Все это внезапно рухнуло, потеряло объемность, краски, стало походить на чужие идеи или воспоминания.
Мне 26 лет, вот уже четыре года я работаю в управлении сбыта магазина «Реюни» на площади Республики. Должность обязывает меня проходить стажировку в различных торговых отделах, вследствие чего я и получил свое прозвище.
«Для меня ты всегда будешь маленьким продавцом из Мага, — говорила
Загадочность жила не во мне, не в ней, а в наших отношениях. Их нельзя было подвести ни под одну известную категорию. Чтобы объяснить это явление, мне потребовалось бы много времени, но боюсь, мне его не хватит. Я уже сказал, что жизнь моя была самой заурядной, без драматических или поражающих воображение событий. Мне досталась небольшая, несколько буржуазная и неуютная квартира на бульваре Мажанта. Она принадлежала моим родителям, и до их смерти я жил вместе с ними. Моя мать скончалась прошлой зимой. Она была еще не старой: ей только исполнилось шестьдесят, и у нее была прекрасная улыбка. Каждый вечер, когда я ложусь спать, мама улыбается мне с фотографии, стоящей на моем ночном столике. Я обращаюсь к матери, и она мне отвечает. Это, пожалуй, моя единственная тайна, вечерняя моя молитва. Я, например, жалуюсь: «Сегодня у меня был трудный день. Клиенты невыносимы, а продавщицы смеются надо мной. Хочется все бросить, уехать за город и заснуть на лугу». В ответ моя мать смеется, и я, успокоенный, засыпаю.
В начале моего знакомства с Мари-Жо я часто спрашивал фотографию: «Я познакомился с одной девушкой. Мы встречаемся каждый вечер. Мы сидим в кафе за бокалом вина, она мне рассказывает всякие истории, а я слушаю. Потом я провожаю ее до метро, она мне улыбается, говорит до свидания, и я возвращаюсь домой. Что ты об этом думаешь?»
Улыбка матери ничего об этом не думала. Много раз я допытывался: «У меня странное чувство к Мари-Жо. Я спрашиваю себя, что происходит. Каждый раз, когда я с ней встречаюсь, у меня, как и в первый день, складывается впечатление, что она заблудилась, что она где-то далеко от меня и зовет меня на помощь. Что мне делать?»
Никакого ответа. Больше о Мари-Жо я не спрашивал. Дни шли чередой, и каждое утро в семь часов я отправлялся из дома на площадь Республики, а вечером, как только закрывались двери магазина, — с площади Республики на Восточный вокзал.
Однажды вечером Мари-Жо не пришла на свидание. Не пришла она и на следующий день. На третий день я получил письмо. Она писала, что пыталась со мной связаться, приносила бесчисленные извинения и собиралась сообщить мне «нечто чрезвычайное». Когда мы снова с ней встретились, она показалась мне очень оживленной и беззаботной, она болтала без умолку, но ничего «чрезвычайного» не сообщала. Прощаясь, она взяла меня за руку — и вдруг ее глядевшие на меня глаза наполнились слезами. Я спросил, что ее тревожит. Она встряхнула головой и убежала. С тех пор мы встречались лишь время от времени. Я по-прежнему приходил в кафе напротив Восточного вокзала, ждал ее до 8 часов, затем возвращался домой, где иногда под дверью находил записку, письмо или телеграмму. Мари-Жо не писала длинных писем. Если же я не получал никаких известий, я звонил ей домой, и ее мать отвечала: «Мари-Жо ушла. Я не знаю куда. Я передам ей, что вы звонили». У ее матери был унылый, несколько натянутый голос. Я пытался представить себе, как она выглядит, но для меня она была всего лишь голосом, звуком и не имела лица. Прежде чем лечь спать, я поворачивался к фотографии, стоящей на ночном столике, и говорил: «Когда любишь кого-то, надо для этого человека что-то делать. Что я могу сделать для Мари-Жо?»
Некоторое время спустя — это было летом перед отпуском, — когда Мари-Жо пришла на свидание, я с трудом узнал ее. Она побледнела, губы были плотно сжаты, глаза блестели: она казалась такой маленькой, что хотелось ее обнять и согреть. Она села рядом со мной и, не говоря ни слова, впервые за все время нашего знакомства положила голову мне на плечо. Мы долго сидели так, не шелохнувшись. Затем почти против своей воли я заговорил. Я сказал ей:
— Для чего нужна любовь, если не можешь вылечить любимого человека? Ты больна, Мари-Жо, а я здоров. Мы должны с тобой поменяться.
Она ответила:
— Ты
— Мне незачем это знать.
— Ты не можешь меня вылечить…
— Ошибаешься, есть одно верное средство. Я просто возьму на себя твою болезнь. Мы поступим следующим образом. Каждый раз, когда у тебя появятся заботы или возникнут грустные мысли, ты отбросишь их, сказав: «Это для Мага». Я же тотчас об этом узнаю, потому что мне станет грустно, люди покажутся мне неприятными, по ночам мне будут сниться кошмары, возможно, у меня поднимется температура, и я слягу в постель. Ты же, наоборот, вновь станешь улыбаться, на твоих щеках опять появится румянец, тебе будет легче вставать по утрам, ты будешь лишь думать: «Мне не надо ни о чем беспокоиться, болен Маг, а не я, он обо всем позаботится».
Мари-Жо выпрямилась. Она непонимающе смотрела на меня. Вероятно, она подумала, что я шучу или сошел с ума. Тогда я сказал:
— Я говорю совершенно серьезно. Я уверен, что все получится. Надо только попробовать. Когда-то я читал стихотворение Бодлера «Искупление». Ты его знаешь? В нем говорится приблизительно о том же, только больной — это сам Бодлер, и он просит любимую женщину помочь ему! Мне кажется, что это вполне естественно. Стихи начинаются следующими словами:
Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали? Вы, ангел кротости, знакомы с тайной злостью? Вас, ангел свежести, томила лихорадка?Как видишь, идея принадлежит не мне, а кроме того, она не нова.
Мари-Жо в ответ рассмеялась:
— Но в ней нет и ничего хорошего. Если не ошибаюсь, твой Бодлер плохо кончил?
— Только потому, что его недостаточно любили.
— А ты меня достаточно любишь?
По крайней мере, я добился первого результата. В глазах Мари-Жо вновь появилась мягкость, взгляд ее стал увереннее, голос — звонче, и я наконец услышал ее смех, возвращающий меня к жизни.
Прощаясь, я взял ее руки и крепко сжал их, но она сама наклонилась и поцеловала меня.
— Обещаешь выполнить наш договор? — спросил я.
— Да.
— Клянешься?
Она молчала. Не выпуская ее рук, я повторил:
— Клянешься? Мы поменяемся с тобой? Я буду болеть, а ты будешь здорова. Ты мне клянешься?
Она поклялась.
Канун Рождества. После той встречи я больше не видел Мари-Жо. Иногда она мне писала. Во время каникул из Италии приходили открытки с теплыми словами в мой адрес. В сентябре я получил письмо, судя по которому она была счастлива, довольна работой и собиралась расстаться с матерью и переехать на юг. В следующем месяце никаких известий. Не зная ее нового адреса, я не представлял себе, как ее найти. А учитывая мое состояние, я не хотел появляться у ее матери. После того как меня уволили из «Реюни», я устроился работать торговым представителем. Однако дела шли не очень хорошо. Мне пришлось отказаться от квартиры на бульваре Мажанта. Сейчас я живу в пригороде в комнате для прислуги, которую за символическую плату сдает мне приятель. Могу пользоваться кухней и стирать на лестничной площадке. Я не жалуюсь, в конце концов, дело не в деньгах. Меня смущает лишь то, что порой меня начинает мучить одышка, и тогда я вынужден прекращать работу. Бывает, что по вечерам я едва стою на ногах. Сегодня утром я не смог подняться с постели. Сосед любезно дал мне молока и кусок хлеба. Он также принес мне письмо или, вернее, открытку. Я сразу же узнал почерк Мари-Жо и с нетерпением вскрыл конверт. Это было сообщение о бракосочетании. Я закрыл глаза и почувствовал на лице дуновение тепла, которое разлилось по всему телу. Кажется, я заплакал. От радости… Отныне мне остается лишь ждать…
Эрве Базен
БОЛЬШОЙ НЕЖНЫЙ ЗЛЮКА
Поворот на скорости 100 километров в нас. В «кресле самоубийц» — рядом с водителем — сидит Алин, воплощение жизнелюбия. Ее бросает вправо, но она продолжает прихорашиваться, посматривая в зеркальце на противосолнечном козырьке. Поморгав удлинившимися ресницами, она красит одно веко, затем второе и в довершение рисует на щеке мушку.
— Муха це-це! — говорит Луп. — Кого будешь усыплять?