Дом свиданий
Шрифт:
Картежные вечера, и по очень крупной, устраивались довольно часто в доме самой Рюлиной – в одной из квартир нижнего этажа, обращенных во двор. Буластиха, Перхунова, Юдифь и наиболее фаворитные факторши Рюлиной бывали при этом частыми, а иные и непременными, участницами.
В одну из таких игорных ночей Машу, поздно вернувшуюся с беленькой немочкой из театра и давно уже спавшую крепким сном в своей «каюте», разбудила заспанная, зевающая Люция.
– Вставай, одевайся… тебя требует Полина Кондратьевна.
– Чего ей? – недовольная, сонная, зевала в ответ Маша.
– Пес ее знает зачем… Приказывает Аделька по слуховой трубе, чтобы ты оделась получше и шла вниз, в восьмой номер… Надо быть, графские нагрянули…
– Шляются… бессонные черти!
Когда Марья Ивановна, принарядившись, явилась на зов, ее прежде всего ошиб пьяный, дымный воздух комнаты, словно тут кутила целая команда пожарных. Ей бросился в глаза ряд развернутых, исписанных мелом, ломберных столов и в особенности один, у которого стояла Адель, – с двумя электрическими лампами-шандалами, с грудой карт на нем и под ним. Над богатым, но уже очень опустошенным, закусочным столом возвышалась, в табачном тумане, как некое красное облако, широкая выпуклая спина тучной женщины в пунцовом шелку. Марья Ивановна с обычным испугом узнала Буластову. Та, – на шум платья Лусьевой, – повернула к ней красное, в тон туалета, толстое лицо, заулыбалась, закивала. Сердце у Маши дрогнуло… Адель, хмурая и бледная, стоя у карточного стола, злобно чертила по сукну мелом. На Машу она не подняла глаз, только, заслышав ее, нервно передернула плечами. Были тут и Перхунова, и Юдифь, и еще несколько женщин, незнакомых Маше. Все они казались полупьяными и утомленными. Но всех страшнее была сама хозяйка – Полина Кондратьевна. Она сидела в глубоком кресле совсем обессиленная, точно разваренная, даже свинцовая какая-то с лица; полуседой чуб ее развился на лбу и налип мокрыми косичками, по румянам на щеках проползли черные борозды, глаза тупо и тускло таращились в одну точку.
– Марья, – сказала она сиплым, не своим голосом, впервые за все три года называя Лусьеву по имени. – Я, Марья, того… Ну да что уж тут!., не везет! Вот, Прасковья Семеновна, извольте получать… при свидетелях…
– Так точно, душенька Полина Кондратьевна, при свидетелях!.. – отозвалась Буластова тонким и веселым голосом, ловя с тарелки вилкой румяный кусок семги. – Все по чести и в аккурате!..
– Как следствует!.. – сипло поддакнула какая-то из «дам»…
Полина Кондратьевна обвела всех своим мертвым взглядом и продолжала:
– Так вот… я, Марья, от тебя отказываюсь, ты мне больше не слуга… Теперь будет твоя госпожа Прасковья Семеновна… целуй ручку.
Кровь хлынула в голову Маше. Так и отшатнуло ее… Буластиха улыбалась ей, жуя семгу маслянистым ртом, и протягивала тяжеловесную, мясистую, в кольцах лапу.
– Целуй, скорее целуй… – послышался за спиной Маши быстрый, трепетный шепот взволнованной Адели.
Маша, едва соображая, что с ней сделали, что она сама делает, нагнулась к протянутой руке.
– Испужались? – сказала Буластова с той же торжествующей и жеманной улыбкой, голосом сдобным, звонким и певучим, как у охтенки. – А вы не пужайтесь. У меня вам, душенька, будет оченно как прекрасно… Бумажонки и причандалы ейные у вас, Аделичка, будут? – обратилась она к Адели.
– Ключи дайте! – грубо крикнула та на беспомощную Полину Кондратьевну.
Старуха молча, трясущейся рукою, вынула из сумочки на поясе связку ключей.
– Пожалуйте, примите!.. – отрывисто и мрачно обратилась Адель к Буластовой.
– Федосья Гавриловна, – хозяйски приказала Буластова одной гостье, высокой и плечистой бабе-гренадеру, угрюмой с виду и даже не без усов. – Сядь, голубушка, рядом с барышней, возьми ее за ручку, покуда мы не вернемся.
– Не отнимем ее у вас, – обиделась Адель. – Что это вы, право, Прасковья Семеновна.
Та возражала уже на ходу.
– Ах, милая, как вы могли подумать? Разве я от вас надеюсь? А бывает, что бегают…
– Куда от нас бежать? Ей бежать совсем некуда.
– Конечное дело, что некуда. Да ведь глупы они, девки, соображения не имеют. Мало ли что им в фантазию вступит? Дом же у вас огромаднейший, имеет многие выходы, богатейшее помещение… Выскочит барышня на улицу, – возись с нею!.. Другие тоже, случается, стекла бьют, скандалы делают…
– Не таковская.
– Ах, не скажите! Ах, ангел мой, и очень вы мне этого не говорите! Ни одна девушка сама характера своего не знает, и, чего вы можете от нее с большой внезапностью ожидать, этого вы наперед знать никак не в своем состоянии.
Баба-гренадер исполнила повеление хозяйки в точности и для верности даже обняла Машу за талию, так что, сидя с ней плечом к плечу, перепуганная, ошалевшая девушка чувствовала себя в железном обруче. И вдруг она – вихрем в голове – вспомнила все страшные толки, все грязные сплетни, все возмутительные слухи, что доходили на Сергиевскую о Буластихином доме вообще, а в особенности, об этой вот Федосье Гавриловне, которая теперь заключила ее в живые оковы и дышит на нее винным паром. И жутко ей стало до озноба и стука зубовного: вот когда душенька-то совсем пропала, волокут черти в ад!
Рюлина смотрела на Машу, качала головой и говорила:
– Уж извини, Марья, – никогда я не думала так с тобой расстаться, но, видно, такая твоя судьба… Жаль мне тебя отдавать, ужасно жаль!.. Не будет у меня другой такой слуги… Бить меня некому, старую дуру!..
– Зачем вы меня продали, Полина Кондратьевна? – зарыдала девушка.
Старуха сконфузилась и ничего не отвечала, – только развела руками.
– Они вас не продали, – толсто кашлянув, сказала басом баба-гренадер, – мы вас в карты выиграли.
Гостьи захохотали.
Маша обомлела. Этакой подлости над собой она уже никак не ожидала и сразу не могла даже охватить ее умом. Уставилась молча на генеральшу дикими глазами, но Рюлина под ее непонимающим взглядом лишь посизела вся в лице и еще глубже осунулась в своем кресле.
В карете, увозившей Машу навсегда от Рюлиной, между двух мощных телохранительниц, Буластова опять повторила:
– Не пужайтесь, убедительно вас прошу! Ежели вы будете против меня рассудительная и аккуратная, – как в раю проживете, неприятностев от меня не узнаете. Я вас, Марья Ивановна, очень ценю. Я за вас, – вот как вы есть в одних шубке-платьишке, без всякого приданого, на девятнадцать тысяч шла. Кабы вышла не моя карта, я должна была платить девятнадцать тыщ… Опосля того вас оченно можно сберегать… Вы не пужайтесь…
Глава 15
Дело Прасковьи Семеновны Буластовой было устроено на совсем иных основаниях, чем у Рюлиной. Она не признавала женщину своей, покуда не забирала ее к себе в дом, под прямой гаремный надзор.
– Вся должна быть у меня в кулаке! Нет у тебя своего! Куском моя!
Дело было мельче и несравненно серее рюлинского, но шире. Домов, то есть квартир, населенных невольницами, Буластова имела в городе множество, не меньше пятнадцати, но все маленькие, рублей по четыреста, по шестисот годовых, и только три большие, слывшие в деле «корпусами».