Дом учителя
Шрифт:
Куда ни хватал глаз, было странно голо: ни дерева, ни крыши, ни плетня. Липы, целый их лесок, в котором отец командующего драл лыко на лапти всему семейству, исчез — немцы вырубили лесок, и лишь пеньки волнообразно приподнимали снежную целину там, где он рос. А от родительской избы сохранилась одна почерневшая печная труба, торчавшая, как надмогильник, под пушистой снежной шапкой… К счастью, за несколько дней до появления здесь немцев командующий успел послать за матерью и сестрой с детьми машину.
Деревня была вся сожжена… Только десятка полтора черных печей держали подобие
— Ну, здравствуй… Откуда будешь? Может, наш, калужский? — она приглядывалась к нему.
— Ваш, бабушка, ваш, калужский, — ответил командующий.
Он не узнавал ее, хотя должен был, конечно, знать эту соседку своей матери… Она и вообще больше походила на изваяние, на бронзовый памятник бабьему долготерпению.
— Постой… — сказала она. — Ты не Устиньин ли Егор?
— Я и есть, Егор, — сказал командующий.
Устиньей звали его мать, и так уж повелось в их деревне: детей в обиходе звали не по отцу, а по матери.
Лицо женщины стало оживать, дрогнули в слабой улыбке морщины у черных губ, собрались у глаз с заиндевевшими ресницами. И тут обнаружилось, что женщина еще не очень стара — лет пятьдесят от силы и что у нее чистые, прозрачные глаза…
— Живой? Ну обрадовал. — В ее голосе быстрее заскрежетали, точно посыпались, камни. — А Устиньи твоей нету… Перед самыми немцами приехала машина, всех твоих забрала и еще, кто поместившись.
— А вы здесь все время оставались? — спросил командующий.
— Мы здесь… Куда ж мне было с моей командой?.. Трое у меня, и все есть просят, — сказала женщина. — А отец наш тоже воюет. Может, ты его знал? Из Пятки на он, тракторист… Не помнишь, призабыл?..
Командующий сделал вид, что припоминает.
— Он тебя хорошо помнил, — сказала она, — ну да, как сказывают, поп на селе у всех на виду, попа кто не знает.
— А где же?.. Где ваши дети?.. — командующий невольно огляделся.
На снег было трудно смотреть… Вся равнина сияла кристаллическим сиянием под бледно-лазоревым, ни облачка, полуденным небом. Ближе к сизоватой линии леса на горизонте скользили над целиной аэросани — целая флотилия белых лодок с призрачным плоским свечением вращающихся винтов на каждой.
Не ответив, женщина принялась работать в печи ухватом, что-то передвинула там, подгребла жар; ее бронзовый профиль зазолотился в разгоравшемся свете… А генерал подумал: не коснулся ли он, спросив неосторожно о детях, свежей раны?
— Моя команда? Где же ей быть? Со мной они, все трое, — сказала женщина.
Она прислонила ухват; красный свет из устья печи блестел на ее щеках.
— Повезло нам — в подполе отсиделись… Сам понимаешь, старшей
Командующий только теперь обратил внимание на очищенную от снега квадратную крышку погреба, от печи в двух шагах, с выведенной наружу железной трубой. Отощавшая рыжая кошка улеглась возле крышки на солнечном припеке и, приподняв острую мордочку, жмурилась. Два воробья — как они только уцелели в таких морозах? — быстренько скакали среди разбросанного мусора, пепла, черных угольков и что-то поклевывали…
— Моя Ксанка, старшая, говорит: ничего, мамка, мы, говорит, вроде гномов заделались, они, гномы, тоже в земле живут… Слыхал, Егор, про гномов?.. Ксанка где-то вычитала… — словно бы погордилась женщина. — Девка семь классов кончила, хотела дальше идти… А сейчас мы обедать будем и тебя приглашаем — хочешь, Егорка, горяченькой картошки?
Она подцепила ухватом горшок и вытащила его из печи.
— Соли только у нас нету, пропадаем без нее. Ну соль у тебя небось найдется. Ты, рассказывали тут у нас, в самые большие командиры вышел. Правда, нет? — Женщина оказалась даже словоохотливой. — Я, как услышала, не поверила… Откуда, подумала, у наших-то, деревенских, такие таланты?..
— Неверно вам рассказывали… Есть командиры и побольше меня, — сказал командующий.
— А я так думаю, что и точно, в большие начальники вышел…
Она повернулась к дороге, где командующего дожидались в машинах его офицеры и охрана; воспитанный адъютант, выскочивший вслед за ним, остановился на таком расстоянии, чтобы услышать, если позовут, и не помешать, пока не окликнут.
— Гляди-ка, один на трех машинах ездишь, — сказала она. — И еще этот — как его, запамятовала я… ну вроде секретарши… только мужчина. Да нет, ты и вправду высоко, должно, стоишь…
— Надо мне ехать… — сказал командующий, — спасибо за приглашение, в другой раз с удовольствием… А соль я сейчас пришлю, в машине у товарищей найдется — соль и что там еще… Спасибо, хозяйка!
— Тебе спасибо, — сказала женщина.
— Мне?.. — Командующий взглянул как бы с отчуждением. — Мне за что? Я и соли еще не дал… Армию благодарите, солдата.
— Тебя тоже, Егор!.. От сердца говорю, от всех матерей! Спасибо, что погнали их, вонючек этих… «Матка, яйки!.. Матка, сало!.. Матка, капут!» — Она качнула замотанным в платки шаром головы. — Это подумать только: «Матка, капут!» — и ружье наставляет! Неужто ж это бабы народили таких?!
А у командующего отвердело его крупное лицо с тяжелым, будто припухшим под нижней губой подбородком, раздвоенным внизу. Он подумал, что ему было бы легче, если б женщина, землячка, не благодарила его, а стала бы отчитывать… За что, собственно, она его благодарила: за это существование подземных жителей, за этот черный очаг в снежной пустыне?.. Но ведь все могло быть иначе, должно было быть иначе! И кто виноват, что все произошло именно так, а не иначе, не как представлялось до войны?!