Дом учителя
Шрифт:
— Ладно, — сказал Федерико. — Мы возьмем ее с собой.
— Тетю Машу? О, Федерико!
— Мы возьмем ее к guerrileros [35] , — сказал он.
— А нам позволят? — усомнилась Лена. — Тетя Маша слепая.
— Если не позволят, мы создадим свой отряд guerrileros, — сейчас все казалось ему возможным.
— Свой отряд? Но сколько же нас будет?
— Я, ты и твоя синьора Мария… — серьезно сказал он, вглядываясь в нее. — Может быть, пристанет кто-нибудь еще.
35
К
Она закинула руки ему на плечи, потянулась на цыпочках, и они поцеловались — коротко и сильно.
— Я тебя так люблю! — сказала она со вздохом, словно печалясь. — Ты — все мое… Ты теперь все мое, все, что у меня есть!
— Я не нравился старой синьоре, я знаю, — неожиданно сказал он; это задевало его, как видно, сильнее, чем можно было думать. — Но я бы ей понравился… Я бы ей служил, как сын.
— Конечно, ты бы ей понравился, — сказала Лена.
— И я хочу, чтобы ты знала: я совсем простой парень, — Федерико и дела уже не было до того, где они стоят и что вокруг них. — Я ведь никогда не учился. Я даже не знаю алгебры, только четыре действия арифметики… Мне показал их мой Янек, и я быстро схватил. Янек был доволен мною… Но я грубый, простой парень.
— Ну что ты! — сказала Лена. — Я сама все уже забыла.
— У меня нет никакой квалификации. Я умею только стрелять.
— Ты самый храбрый и добрый! — воскликнула она.
— Но если мы все-таки выберемся отсюда, я мог бы стать инструктором в тире… я был докером. В Париже я расклеивал афиши, — сказал он. — Если только мы выберемся…
Он умолк и стал озираться… Не то какой-то неясный шумок в стороне, а скорее, инстинкт новой опасности вернул его в этот сад, к еще не окончившемуся бою.
— Что ты? — Лена тоже точно проснулась.
— Беги же… — сказал он. — Мы сейчас все уходим.
И он легонько оттолкнул ее.
— Я побегу. Я скажу тете, что мы все уходим. Поцелуй меня!
Она ткнулась губами в его губы и помчалась по дорожке; распахнутый плащик парусом вздулся за ее спиной… В этот бессолнечный день все в природе обесцветилось, все стало серым — и темная, тускло-стеклянная слякоть садовых дорожек, и яблоневые стволы с намокшей побелкой; по облачному небу ползли, меняясь в очертаниях, серые тени. И ярко-желтый плащик Лены в серо-белесой глубине сада показался Федерико исчезающим солнечным лучиком…
Выстрелы, грохнувшие в стороне, он услышал одновременно с двойным толчком — в живот и в бок. И в его тело будто вошли кинжалы… Схватившись за живот, он упал — упал не от слабости еще, а из инстинкта самосохранения. Но когда он попытался вытянуться и лечь так, чтобы можно было стрелять, кинжалы в его теле повернулись, и он зажмурился, охнул и облился потом. Не успев ни ужаснуться, ни проклясть судьбу, он мысленно проговорил, внятно и отчужденно:
«Плохо… Я убит…»
Между деревьями он увидел своих убийц — серо-зеленых, в касках, — немцы все ж таки проникли в сад с другой стороны. А он вот промешкал — всего каких-нибудь несколько секунд!.. Но и винить себя не оставалось уже времени: ближайший из его убийц был шагах в полуста. Федерико видел, как бились по коленям немца полы длинной шинели, заляпанные — грязью. А за ближайшим — пригибались
«Лена, скорее!.. Беги, беги!» — мысленно крикнул Федерико.
Стараясь двигать одними руками, не тревожа туловища, он подтащил автомат и нащупал спуск. Но, нажав на него, он тут же выронил свое оружие — отдача, ударившая в плечо, отозвалась в животе такой болью, что на мгновение он словно бы ослеп… Когда он опять схватил автомат, немцы уже не бежали — ползли; первый в их разбросанной кучке поднимал автомат над головой, как будто плыл.
И Федерико, кусая губу, допытался прицелиться…
Срезанная пулей черная ветка тихо опустилась перед ним, точно птица села на землю на палые листья у самого его лица… И кто-то еще появился около него, лег рядом. Боясь шелохнуться — боль пылала в его животе и он страшился расплескать ее по всему телу, — он скосил глаза… Рядом опять была она, Лена, — она вернулась! И как издалека, сквозь боль, до него дошло:
— Ты ранен… Федерико!.. Я потащу… Обними меня!..
Она что-то еще говорила, вскрикивала, но все это было уже ненужное, пустое. Никуда она не могла его утащить под немецкими автоматами, да и бесполезно было возиться с ним… «Зачем вернулась?..» — безмолвным криком пронеслось в его мозгу… Он быстро слабел — туманилась голова, и он отчаянно силился удержать ускользающие мысли. Может быть, самой Лене и посчастливилось бы еще уйти, если б он задержал немцев. Но сумеет ли он, хватит ли его еще?
— Уходи-и, — со стоном попросил Федерико. — Не надо было… Дурочка… дура!
И он перевел взгляд на врагов. Лена все что-то выкрикивала над его ухом: «Идем же… обними» — и еще такую же бессмыслицу. А он искал взглядом немца, который полз первым… Приготовившись встретить новый кинжальный удар боли, Федерико торопливо выстрелил… И вскрикнул, точно сам получил еще одну рану в живот. Но он услышал и длинный вопль врага — он его достал!..
— Уходи же, — сквозь закушенную губу промычал Федерико. — Дура!
— Я люблю тебя, люблю, люблю, — в ужасе повторяла Лена, точно в этом «люблю» была и его, и ее, вся их защита.
Она еще подвинулась вперед и заглянула ему в лицо.
— Что с тобой?! — вскрикнула она, не узнав его, изуродованного болью, с кровоточащей губой.
— Уходи-и, — мычал он.
А немцы вскакивали и сбегались к ним, тяжело шлепая по сочащейся земле.
И тогда Федерико приподнялся, опираясь на левую руку, ушедшую по запястье в землю; правой он вытаскивал из кармана шинели гранату. Но у него уже не хватило сил метнуть ее… Он завыл от небывалого страдания, граната вывалилась из его руки, и он сам упал лицом в мокрые листья. Их прохлада была последнее, что он почувствовал…
Лена всем телом прижалась к Федерико, как бы все еще искала у него защиты, глядя на подбегавшего солдата в каске. Немец держал на животе что-то похожее на огромное голенастое насекомое — она не видела еще таких автоматов, — и хотя это было отвратительно и ужасно, она не могла отвести взгляда от гигантской железной уховертки, прыжками приближавшейся к ней.
И она не поняла, почему этот немец, не добежав не скольких шагов, вдруг упал со своей уховерткой на спину. А позади, в стороне двора, уже трещали частые выстрелы — там открыл огонь по прорвавшимся немцам Веретенников со своими людьми.