Дом учителя
Шрифт:
…Случилось так, что тревогу в саду поднял Осенка, возвращавшийся от Самосуда с донесением к командиру ополченцев; Осенке же было поручено привести в отряд на обратном пути всю группку его интернационалистов; с ним шел и партизанский связной. И, выбрав кратчайший и, казалось» самый безопасный путь, они чуть ли не нос к носу столкнулись в кустах у садового забора с немцами. Хорошо еще, что Осенка и его спутник первые открыли огонь и первые оказались в саду Дома учителя — проползли сквозь прорехи в заборе. Кроме этого щелястого забора сад отделяла от черемуховых зарослей еще дренажная канавка, в которой они двое и укрылись, как в окопчике…
Когда Федерико добежал, а частью дополз до канавки — сад был велик, метров около
Осенка был ранен, кровь заливала его лоб, капала с бровей, но он тоже стрелял, сидя в бегущей по дну канавки воде. Федерико с ходу повалился около него и тотчас же дал по забору очередь. Подгнившие доски закачались под невидимыми ударами, как под ветром, одна сорвалась, и за забором раздались хриплые, будто грачиные, крики… Затем стрельба оттуда прекратилась.
— Войцех! — окликнул запыхавшийся Федерико. — Войцех!..
Он не знал, как по-польски сказать: «уходи на перевязку», — и покрутил пальцем вокруг своего лица.
Осенка обернулся, и несколько красных капелек сорвались и потекли по его щекам.
— А, Федерико! Дзень добры, — отозвался он и стал рукавом отирать лицо.
Семнадцатая глава
Жертвоприношение Авраама
Отцы и дети
Сергей Алексеевич проснулся с таким ощущением, точно кто-то его разбудил. «Кто это? Что? Тревога?» — чуть не спросил он. И услышал лишь равномерное похрапывание Аристархова, спавшего тут же, на составленных стульях, — никого больше не было в кабинете директора лесхоза, где они устроились.
«Бой!.. — вспомнил Сергей Алексеевич. — Ребята… Первый бой!» Он выпрямился в кресле, в котором собрался провести остаток ночи, нашарил электрический фонарик на столе, включил, посмотрел на свои наручные часы в старомодном ремешке-гнезде: до подъема оставалось еще около часа — он спал совсем немного. Но сон уже отлетел…
«Вот и этот день… Ребята идут в бой, — повторил про себя Сергей Алексеевич. — Все мои, весь класс!» И безымянное, вязкое томление овладело им.
Натянув сапоги, которые так и не просохли, накинув на плечи пальто, Сергей Алексеевич вышел в тихий коридор. Почему-то эта тишина дома, в котором спало множество людей, усиливала его неотчетливое беспокойство… На крыльце темный воздух обдал его сырым, как из колодца, холодом, и озноб прошел по спине. Во дворе, как и в доме, было также тревожно-тихо — дождь перестал, не слышалось и стрельбы, часовой с неясно серевшим лицом безмолвно посторонился, и слабо стукнул о перильца приклад винтовки.
По скользким от натасканной слякоти ступенькам Сергей Алексеевич сошел во двор, поплотнее запахнулся… А озноб все не унимался, даже челюсти начали подрагивать, и было уже непонятно, что это: телесное страдание или душевное.
«Что со мной? — подивился Сергей Алексеевич. — Ведь не трушу же я, в самом деле? Этого еще не хватало!»
Но что-то необычное все-таки происходило с ним… Впервые за последние дни он остался наедине с самим собой, и то, о чем ему никак не удавалось с собой поговорить — попросту не было времени, чтобы оглянуться на себя, но что смутно будоражило, возвысило голос в его душе.
Сергей Алексеевич выбрался за ворота и долго стоял там, вглядываясь в туманную глубину широкой просеки, в обложенное тучами, грифельного цвета небо; верхушки высоченных елей чернели, уменьшаясь в перспективе, как сторожевые башни.
«Кто же ты, Сергей Самосуд? — спросил он себя, спросил так словно вопрос давно уже возник у него, а он всё уходил от ответа. — Что ж ты делаешь? Кто дал тебе право?..»
В памяти Сергея Алексеевича
«Как возможно?.. — допытывался он у себя. — Неужто ж ты не мог уберечь хотя бы их, этих мальчишек и девчонок?!»
Он испытывал совершенно родительское сокрушение… Несколько часов тому назад на совещании командиров рот он сам сказал, что рассчитывать на успех в предстоящем бою можно, только нанеся удар всем полком: каждая винтовка должна стрелять. И он умолчал о том, что сама эта операция продиктована едва ли не отчаянием, — впрочем, это понимали все. Однако и уклониться от нее было невозможно — речь шла о спасении сотен беспомощных людей: раненых из застрявшего здесь армейского госпиталя, беженцев, да и драгоценного военного имущества. И, отдавая приказ командирам рот, Самосуд тогда, на совещании, был прежде всего старшим командиром, трезво оценившим обстановку. Теперь он с внутренней, неизъяснимой усмешкой сказал себе:
«Получается, как в Библии — жертвоприношение Авраама, у которого бог потребовал сына».
Если б кто-нибудь из бойцов видел сейчас Самосуда, он решил бы, что их командир повредился в рассудке: Сергей Алексеевич как будто разговаривал с незримым собеседником — жестикулировал, пожимал плечами, качал осуждающе головой.
«Не много ли для одной человеческой жизни? — спрашивал он. — А, Сергей?»
Он вспоминал о прошлых своих утратах… Были тюремные одиночки, каменные коробки, в которых его товарищи сходили с ума. Были виселицы 1907, 1908 годов и военно-полевые суды в 1916-м, были Каховка, Перекоп, Кронштадт, где в братских могилах спят его товарищи. Были деникинская контрразведка, эсеровский террор, кулацкие мятежи… Если ненависть врагов не убивала коммунистов, их смертельно ранили клевета или подозрительность… А уцелевшие смыкались, закрывая собой бреши, и шли дальше, как под нескончаемым обстрелом, как в атаке, начавшейся еще в прошлом столетии и еще раньше, где-то в плохо уже проницаемом тумане веков.
— Чертовы старики! — пробормотал Самосуд. — Двужильные!.. И ты чертов старик, Сергей!
Вдруг он странно, судорожно засмеялся — то ли от гордости, то ли чтоб не заплакать от своего слишком трудного волнения.
«Отдавал, что имел… Все, что имел… — подумал он с этим странным смехом. — Теперь вот отдаю детей».
В мглистой глубине просеки засветился красноватый огонь — повара уже готовили завтрак… Вскоре огонь пропал — закрыли, должно быть, дверцу походной кухни. Набежал предрассветный ветер, коснулся расплывчатых верхушек елей, и черные башни зашатались.
«А ведь это от твоего эгоизма… — Сергей Алексеевич опять хохотнул, — ты ведь для себя, если честно, совсем честно, для себя старался… Все счастья хотел, полного! Ты же чертов эгоист, Сергей!»
Он прямо-таки затрясся от тихого хохота. Но затем его веселье разом и прошло… Конечно же, полное счастье было возможно только через всеобщее… через всеобщее! «Откуда это? — задумался Сергей Алексеевич. — Да, да — Гракх Бабеф, письмо перед казнью…»
Мысли Сергея Алексеевича вернулись к началу его разговора с самим собой. Он искал у себя же самого — у кого ж еще? — утешения… Но шла все та же война — вековечная! — то обманчиво затихавшая, уходившая в глубину жизни, то вырывавшаяся наружу. Бой, что предстоял ему, Самосуду, сегодня, был продолжением прошлых боев. И разве он мог посчитать себя вправе уберечь что-либо в этой войне лишь для себя одного, для своего спокойствия, для своей любви?..