Дом учителя
Шрифт:
В изнеможении она спросила у Марии Александровны:
— Но почему, почему он выстрелил? Как он попал сюда, к тебе?
— Это я виновата… Я первая… — все повторяла слепая. — Он был голоден, и Оля дала ему поесть. А где он? Ушел? Убежал?..
И хотя сознание Марии Александровны замыкалось перед ужасом случившегося, одно она скорее чувствовала, чем ясно сознавала: Лена не знает, что здесь был ее отец, и никогда, ни при каких обстоятельствах она не должна об этом узнать.
Все другое в мыслях Марии Александровны перепуталось, реальное отступило перед нереальным. И она просто не в
— Лучше тебе?.. Я слышу, что тебе лучше, — утешала она ее, — скоро тебя отвезут в госпиталь, тут близко… Сергей Алексеевич справлялся о тебе (Мария Александровна не лгала, ей мерещилось, что так оно и было), он скоро будет здесь… Ты слышишь меня, Оля?! Не отвечай, тебе нельзя разговаривать, лежи смирненько, а я здесь, с тобой…
Но тут хлопанье чудовищных крыльев опять сотрясало воздух. И слепая наклонялась ниже к сестре, осторожно кончиками пальцев касаясь ее волос, лба, и опять тихо звала:
— Оля! Оленька!
…Встретив огонь там, где его нельзя было ожидать, потеряв несколько человек, немцы попятились, унося своих раненых. Первое нападение удалось, против ожидания, отразить сравнительно легко, наступило затишье. Но вскорости могла последовать новая атака — это было более чем вероятно, и Веретенников послал к Истомину Кобякова с приказом оставаться на месте и продолжать наблюдение.
— А этот что же? — спросил, передав приказ, Кобяков, кивая на Гришу. — Вотдыхает? Ну и ну…
Гришу действительно можно было принять за спящего — на не остывшем личике его горел румянец, губы с болячками лихорадки ярко алели.
Виктор Константинович промолчал — это «вотдыхает» ошеломило его. А Кобяков вдруг оживился, с непостижимой интонацией какого-то дикого удовлетворения проговорил:
— Вот так-так… И пацана зацепило. — Только сейчас он разглядел крохотное отверстие над ухом Гриши.
— Надо бы отнести его вниз, похоронить, — сказал Виктор Константинович.
— У нас тоже есть потеря… — с тем же непонятным возбуждением сообщил Кобяков, — пулеметчика нашего тоже в черепок.
Как зачарованный, он не мог отвести взгляда от круглой, почерневшей ранки.
— Давайте отнесем, — поторопил Виктор Константинович. — Берите мальчика.
Он подхватил Гришу под мышки, Кобяков взял его за ноги, под тощими коленками, и они вдвоем подняли его податливое, легкое тело.
— Недолго попрыгал… А весу-то, весу, как у цыплака, — Кобяков будто
— Да, легонький… — пробормотал Виктор Константинович.
— А чего полез, чего?.. Сидел бы дома на печке! — закричал Кобяков. — Я и говорю… — И он неожиданно подмигнул Истомину.
Вчера после ужина, прижав Истомина в коридоре к стенке, он пытался убедить его в том, что он передумал и что он не собирается теперь сдаваться в плен.
— Это ж я тебя жалеючи, вижу, мается хороший человек, — навалившись на Истомина, бубнил он. — А чтоб я сам — да ни в каком разе! Чтоб я сам, добровольно, — в немецкую каторгу?! Быть того не может. Что я, не русский, что ли? Я, как все!
Виктор Константинович не обманывался: его вчерашний снайперский успех заставил Кобякова по-иному взглянуть на него, трусоватого интеллигента, и Кобяков, очевидно, раскаивался в своей откровенности с ним. Так оно было или нет, а Истомин пообещал ему вчера хранить молчание — он вообще не умел отказывать, да и выглядел Кобяков потерявшимся, загнанным. И нельзя было, по твердому убеждению Виктора Константиновича, преследовать человека только потому, что тот не способен на геройство; о себе Виктор Константинович тоже знал, что и он никакой не герой — случай помог ему! Словом, вчера ему легче было поверить Кобякову, чем не поверить… Но сегодня, сейчас, за диким возбуждением Кобякова, за этим его любопытством к смерти стояло: «Неужто же нам всем умирать? И мне тоже?.. И мне тоже лежать вот так с пулей в голове?.. А я хочу жить!..»
И Виктор Константинович испытал жаркое желание ударить этого человека, схватить за воротник и трясти, трясти… Его собственный страх перед собственным исчезновением ослабел, позабылся в эти минуты боя.
«И разве Гриша не хотел, не должен был жить?!» — хотелось ему крикнуть.
Он нервно проговорил:
— И думать о том не смейте! Вы понимаете, о чем я… Вы отлично понимаете!
— А что? Я ничего такого… — сказал Кобяков.
Они стояли друг против друга, держа тело Гриши.
— Если не перестанете о том думать… Вы знаете, о чем я… Я должен буду…
Все же Виктор Константинович не смог пригрозить Кобякову, что он расскажет начальству о немецком «пропуске», который тот хранил.
— Ну, постарайтесь, возьмите себя в руки, — сказал он. — Если вас поймают, вас расстреляют.
— Это уж точно, если поймают… — подхватил Кобяков, не замечая, что он выдает себя. — Народ у нас злой, не пожалеет.
«Жить, жить! Не хочу умирать, нельзя мне умирать!» — только и было сейчас в его сознании, подавив все другое.
— Пускай за вас другие умирают, так, что ли? Пускай Гриша умирает! — закричал Виктор Константинович, точно услышав его тайный голос. — Подло это, подло!.. Вы негодяй, Кобяков!
Они топтались на месте, не выпуская тела Гриши, и оно раскачивалось на весу: болтались, как плети, руки, болтались ноги в больших, как колокола, сапогах.
Кобяков заморгал — он не ждал такой вспышки от Истомина.
— Теперь ты обо мне всякие слова можешь, — другим тоном, с жалобной злостью проговорил он. — Твой верх… Теперь ты и к командиру можешь… Он тебе награду выдаст.