Дом учителя
Шрифт:
Был момент, когда казалось, что боевое испытание партизанского имени Красной гвардии полка, а следовательно, и его третьей роты откладывается. Осенка, хотя и с опозданием, принес Самосуду «обстановку», которая опровергла все недобрые предположения: немцы, наступавшие на город, были разбиты без помощи партизан и в беспорядке отходили, мост на реке был восстановлен, и первым на восточный берег начал переправляться госпиталь.
— Отступили?.. В беспорядке? — переспросил Самосуд, это казалось почти невероятным. — Как все произошло? Да вы садитесь… Вот хотя бы сюда, на пенек.
Осенка едва держался на ногах, было вообще непонятно, как он дошел. Толстая, как чалма, повязка на его голове вся пропиталась кровью, смешанной с дождем, в крови были лицо, руки, шинель; он шатался и приседал на подгибавшихся коленях.
— Дзенкуе, пан командир… товажыш! — медленно проговорил он, — я зараз… А тот пан Феофанов, кто шел со мною, тот пан Феофанов убитый…
Как видно, и собраться с мыслями Осенке было трудно. Пошатнувшись, он ухватился за подвернувшуюся колючую ветку ели и даже не поморщился, словно утратил чувствительность. Держась за ветку, он продолжал докладывать — не очень связно, с паузами, будто вспоминая. И выяснилось, что в тыл немцам ударила красноармейская часть, вырвавшаяся из окружения, — из одного боя она тут же пошла в другой…
— Германцы не ждали… тот удар… то была внезапность… — выговорил он, качаясь вперед и назад вместе с еловой веткой.
— Садитесь, прошу вас, — сказал Самосуд.
— Дзенкуе, товажыш командир!
И Осенка как стоял, так и опустился на землю, на колени. Глядя снизу на Самосуда, он задергался, вскидывая головой в розовой чалме, силясь встать.
—: Позовите наших девушек!.. — крикнул Самосуд, протянув руку, чтобы помочь. — Спасибо, товарищ Осенка! Вы принесли хорошие вести, чрезвычайно важные.
Осенка покивал, как бы в подтверждение.
— Вы герой, Войцех Осенка, — нахмурившись, сказал Самосуд — на Осенку было тяжело смотреть. — Дайте же вашу руку! Сейчас вас подлечат, сменят повязку, вы отдохнете… Вы один шли? Где же ваши товарищи?
Осенка все кивал, словно не поняв вопроса.
— Никто не ждал тот удар пулковника Богданова, — Осенка запомнил эту фамилию, — то был Deus ex machina [36] … — Вдруг лицо его искривилось — он затрясся, как в ознобе. — Федерико! — выкрикнул он. — Федерико — то правдивы герой, антифашист!.. Убитый, убитый!.. Так само Ясенский, мой товажыш… Пан Барановский, тяжко раненный… Все мои товажыши! Я еден тэраз [37] …
36
Буквально: бог из машины (лат.).
37
Один теперь (польск.).
Не устояв и на коленях, Осенка сел и оперся на отведенные назад руки.
— Слава вашим товарищам-интернационалистам! — сказал Сергей Алексеевич. — И вы не один… Мы все… — он хотел сказать «разделяем ваше горе», но эти слова показались ему слишком официальными, — все с вами…
К ним подбегали уже две девушки из медчасти. Осенку подняли под мышки и повели. Он обернулся, точно ему надо было поведать что-то еще, но девушки не остановились.
— Я потом проведаю вас! — крикнул Сергей Алексеевич. — Отдыхайте.
Он подумал об Ольге Александровне, остававшейся и во время боя в городе: может быть, ей тоже удастся наконец эвакуироваться подальше, в тыл. И вероятно, Осенка мог что-то рассказать о других обитателях Дома учителя… Сергей Алексеевич вообще корил себя за то, что очень уж мало уделял им внимания в последние дни. Но что было делать — он снаряжал людей в бой.
Вот и сейчас противоречивые чувства завладели им. Самосуд сожалел уже, что ему не пришлось участвовать в бою, которого с таким внутренним напряжением он ожидал. Конечно, все, что сообщил Осенка, радовало: сотни, если не тысячи, людей были избавлены от ужасов плена, а немцам крепко, видно, досталось — возмездие началось! Да и его галчатам эта отсрочка пойдет на пользу — пообвыкнут, закалятся в походных условиях. Но побороть свою невольную обиду на то, что он и его полк были как бы обойдены, не позваны на этот жестокий праздник, Самосуд не смог — он слишком долго и самозабвенно к нему готовился, но одному собирая людей, укрепляя их души, добывая для них оружие. И его горечь от неудач в этой войне, его боль за все утраты требовали, чтобы добытое им оружие начало стрелять.
Сергей Алексеевич прямо-таки окрылился, когда спустя несколько минут его полковые разведчики принесли новую информацию, открывавшую новые возможности.
…Дождик по-прежнему мелко сеял, и связной Самосуда развернул и на вытянутых руках держал плащ-палатку над картой, пока командиры совещались. Это была единственная в полку подробная карта района, где они собирались действовать, и ее приходилось беречь, как драгоценность. А представившиеся возможности заключались в том, что остатки немецкой части, разбитой у городка, уходя от преследования, свернули на пролегавшую недалеко проселочную дорогу. И мало того, проселок этот изгибался дугой, внутри которой и находился сейчас в боевой готовности полк. А значит, повернув к проселку и идя напрямик, можно было опередить врага по тому же принципу «Deus ex machina». Немецкая часть была сильно потрепана, но если даже по численности она и превосходила полк имени Красной гвардии, то на стороне партизан были внезапность и желание сразиться. В полку имелось три станковых пулемета, четыре ручных, два батальонных миномета — это, конечно, не так много, но достаточно для организации огневого налета. Следовало лишь торопиться — времени оставалось в обрез, а идти надо было лесом.
Самосуд, не поколебавшись, отдал приказ на бой и, только отдав этот приказ, почувствовал, что у него словно опустело в груди и сильно, как в пустоте, забилось сердце. Как-никак, а его партизаны должны были сразиться с регулярной немецкой частью… Роты двинулись по прямой, через лес, командиры торопили бойцов, и вскоре старые деревья поредели, потянулось мелколесье: тонкие осинки, ольха, кустарник, молоденькие березки с еще не побелевшими, коричневыми стволами. А затем в частой сетке ветвей засквозило открытое место — дорога.
Пока что она была пустынной, эта превратившаяся от дождей в нечто киселеобразное, полуутонувшая в лужах, изогнутая полоса. Но там, откуда надлежало появиться немцам, слышалось завывание перегретых моторов и не то автоматная стрельба, не то яростная выхлопная. Партизаны чуть не опоздали: шум со стороны города приближался. И полк рассредоточился и залег в мелколесье, в кустах, меж мшистых кочек; стрелять без команды, разговаривать и курить было запрещено. Холодный дождик все моросил, но этого никто уже не замечал…
Самосуд свел все пулеметы в две группы, в два «букета», как он выразился, чтобы взять врага в перекрестный огонь. Для НП он выбрал обомшелый бугор позади своих стрелков и, условившись с командирами рог о командах и сигнализации, насунув поглубже на голову порыжелый «пирожок», приготовился ждать. Но он лишь едва успел закончить все приготовления — ждать не пришлось.
На немцев, видно, сильное впечатление произвел тот отпор, который они получили под городом, — они шли без головной заставы, без боковых дозоров. Впереди ползли, буксуя, две забрызганные грязью легковые машины и, вздымая грязевые веера, прыгали по лужам мотоциклы. За машинами длинной серо-зеленой толпой, теснясь к обочинам, где было все же потверже, плелась пехота; с нею тащился обоз — несколько грузовиков, крытых брезентом, заляпанные по брюхо лошади, повозки…