Дом учителя
Шрифт:
— До свидания, — сказал командующий. — Желаю вам поскорее выбраться из вашего погреба, покончить с жизнью гномов… Выберетесь, выберетесь! — словно бы прикрикнул он на женщину: он был очень расстроен, огорчен. — Ну и… простите нам наши ошибки!.. Немцев Красная Армия погнала и погонит дальше!.. К чертовой матери! А нас простите!
Он откозырял, круто повернулся, оступился с утоптанной тропки и, взвихривая носками снег, пошел к дороге.
…Вторую половину дня до темноты командующий пробыл в штабе одной из армий фронта, а затем вместе с командиром выехал в дивизию, которая должна была вечером атаковать. Его главной заботой ныне было то, что темп наступления армий замедлился и каждый шаг вперед стоил теперь все дороже. При этом войска фронта не добивались «надлежащего успеха», о чем он доносил уже в Ставку Верховного Главнокомандования. Сейчас вопрос дальнейшего, на весну и лето, планирования военных действий приобретал на Западном направлении, да и на других фронтах, первостепенное значение.
На КП командира дивизии собралось к началу атаки много начальства: член Военного совета армии, начальник политического управления, начальник артиллерии, офицеры из штаба фронта. И было заметно, что командир дивизии, полковник с наружностью запорожского вояки — сивоусый, дородный, краснолицый — всячески силится не выказать своего волнения. Вероятно, в этот критический час, поднимая в новый, трудный бой свою дивизию, он предпочел бы, чтоб за пим наблюдало меньше оценивающих глаз. А тут еще ожидался приезд самого командующего, о котором полковник достаточно был наслышан. И он бодро, громко, с особенной отчетливостью, чтобы его не заподозрили в нерешительности, отдавал распоряжения своим подчиненным, и вытягивался, подбирал живот, и пристукивал валенками, чеканя ответы на вопросы начальства.
При появлении командующего фронтом вытянулись все, кто здесь находился, и оборвались все разговоры. Командующий некоторое время молча слушал командира дивизии, бодрый, с подъемом тон которого плохо соответствовал содержанию его доклада; полковник, надо отдать ему справедливость, не скрыл потерь, понесенных его частями в предыдущих боях, но когда он упомянул о недостатке артиллерийских снарядов и мин, командующий его прервал:
— Заранее оправдываешься. Не поможет, так и запомни, — не пойдешь вперед — не оправдаешься.
Он вполне понимал командира дивизии, но именно поэтому был резок с ним… Боеприпасов в войсках действительно остро не хватало; заявки фронта на огневое довольствие, на снаряды и мины удовлетворялись лишь частично, и большего — что также хорошо понимал командующий, — большего не могла дать страна, лишившаяся своих западных промышленных областей, не могла, как не напрягалась!.. А Верховное Главнокомандование приказывало наступать, и это тоже было более чем понятно: страна, народ, долготерпеливая землячка командующего требовали победы и возмездия. Значит, надо было идти вперед с тем, что есть, — вперед, даже стреляя вполовину реже, чем полагалось бы… Но там, где «Вперед!» не сопровождалось подавляющим огнем, где приходилось экономить огонь, там проливалось больше крови… И сознавать это, не переставая в то же время требовать от людей почти что чуда, понимать их и не сочувствовать им, «не входить в положение», было нелегко даже для командующего со всей его твердостью. Когда речь заходила о боеприпасах, он раздражался и грубел: не в силах помочь практически, он не имел права и на сожаление, оно лишь помешало бы.
Полковник с внешностью казачьего атамана был несколько обескуражен.
— Ясно, товарищ генерал армии! — выкрикнул он с неловкой лихостью и пристукнул валенками. — Так точно, не оправдаюсь.
За деревней, в поле, командующий сделал смотр отряду лыжников, отправлявшихся в обход неприятельской позиции. Светила луна — маленькая, бело-голубая в центре гигантского воздушного круга, предвещавшего и на завтра сильный мороз. К ночи подул ветерок, побежала поземка и словно бы звездная пыль заискрилась в лунном тумане. Лыжники были все в маскировочных халатах, и уже в двух-трех шагах их белый строй терялся в этой искрящейся полумгле. Командующий подходил очень близко к бойцам, присматриваясь к их снаряжению, к тому, как прилажено оружие, и заглядывая под нависавшие на лица капюшоны. А оттуда, из тени, его встречал пристальный, в упор, взгляд — это было похоже на разговор, бессловесный, но прямой — глаза в глаза. Командующий допытывался: «Как настроение?», «Понимаешь свою задачу?», «Не сробеешь?» В ответ в этих устремленных на него из-под капюшонов глазах — любопытных или сердитых, широко раскрытых или сощуренных, блестящих, матовых, улыбающихся, тоскливых, он читал — у одного любопытный интерес: «Вот ты какой, командующий всем фронтом!»; у другого досадливое нетерпение: «Скорее бы уж, намерзлись мы здесь, стоя!»; у третьего браваду: «Дадим сегодня прикурить фрицам!»; кто-то в свою очередь спрашивал: «Ну, а когда конец? Ты командующий, ты все знаешь… Когда же победа и конец войне?»; кто-то даже подмигнул ему: «Будь в надежде, генерал! Черт не выдаст, свинья не съест!» И командующему разговор понравился: в десантном батальоне воевала молодежь — физкультурники, все, как один, комсомольцы. Но вопрос, когда же окончательная победа, он мог бы сам задать этим ребятам.
Отзвучали негромкие команды, заскрипел снег под лыжами — и стало тихо и пусто… Вереницы бело-лунных бойцов неожиданно быстро пропали из глаз, исчезли в надземной звездной пыли. И у командующего невольно мелькнула мысль: «А сколько вас вернется из этого боя?» — но он тут же ее отогнал.
Атака частей дивизии успеха поначалу не имела. Да и нельзя было ожидать, что успех достанется легко: артиллерийская подготовка, короткая и недостаточно плотная, не подавила огневой системы противника. И та разом бурно воспламенилась, как только пехота поднялась для броска. Немцы обнесли свои укрепления ледяными валами, и на льду бешено заплясали зеркальные отражения пулеметного пламени. Вступила в действие и артиллерия немцев. Их ракеты непрерывно освещали предполье, и под этой разноцветной — зеленой, розовой, желтой, словно праздничной иллюминацией носились дымные перемешанные со снегом вихри. А люди залегали, вжимались в землю, в снег и кое-где уползали назад, если не оставались на месте навсегда…
Наступавшая на фланге дивизии танковая бригада также встретила сильный заградительный огонь и не прошла вперед, о чем и донес на НП комдива командир бригады. На наблюдательном пункте стало как будто не хватать воздуха — как в горах, на головокружительной высоте, где трудно дышать.
Комдив вызывал к телефону то одного, то другого командира полка, наклонялся над аппаратом и багровел — кровь приливала к его толстым щекам.
— Майор, поднимай своих людей! Подполковник, поднимай людей! — повторял он внешне даже спокойно, но в его голосе слышалось постанывание.
Проволочная связь рвалась, и на НП все чаще появлялись связные — вестники из этого иллюминированного ада. Они были вываляны в снегу, пар застилал их обожженные морозом лица, обледенелый пот свисал с бровей. Задыхаясь, они докладывали, ели горстями снег, торопливо затягивались цигаркой, хукали в озябшие ладони — и все просили огня! А затем возвращались в ад с приказом идти вперед. Комдив поглядывал на командующего, стоявшего у стереотрубы, не в силах избавиться от чувства несвободы, — он опасался его неодобрения. Но командующий только смотрел и слушал, не вмешиваясь, однако самое его присутствие здесь, это его тяжелое молчание словно бы приказывали: «Вперед, вперед, чего топчетесь?!» И комдив ввел в бой свой резерв: в атаку пошел даже саперный батальон — гордость дивизии… Вновь по обнаружившим себя пулеметным очагам коротко ударили наши гаубицы, и кое-где ледяное укрытие немцев превратилось в кучи сверкающих осколков. Все же сбить противника с его рубежа пока не удавалось… На НП приковылял, опираясь на плечо ординарца, командир саперного батальона, он был ранен в самом начале атаки; доложив, что саперы ворвались в первую линию немецких окопов, он вдруг повалился на руки ординарца. А на его груди, на шинели, порванной осколком, расползалось темное пятно, исходившее легчайшим паром… В бой ушел и начальник политотдела дивизии и через четверть часа донес, что он заменил убитого командира полка. Немецкие снаряды рвались теперь недалеко от НП — полуразваленного сарая, в котором пункт был оборудован, — и в проем ворот веяло дыханием взрывчатки. Унесли на перевязку старшего лейтенанта из дивизионной газеты, раненного тут, у входа в сарай… Смерть со свистящим, шелковым шелестом проносилась наверху, над головами, и чугунно ухала, оказываясь где-нибудь поблизости. И все это было уже как бы в порядке вещей, как бы естественным на той страшной высоте, где все было неестественным, где человек вообще, казалось, не может существовать… Но человек должен был делать свое дело. И связисты с катушкой на боку ползали по разноцветному снегу, отыскивая концы перерубленного осколком провода, и зачищали их, и соединяли окоченевшими пальцами, чтобы можно было передать все тот же приказ «Вперед!» или все ту же отчаянную просьбу: «Дайте огня!»
К командующему примчался в машине командир из штаба фронта с последними оперативными новостями: раза два командующий связывался с начальником штаба.
Огромная битва шла этой ночью на обоих флангах многокилометрового фронта, здесь был только один из ее участков. Командарм, с которым он сюда приехал, покинул уже его, чтобы побывать в соседней дивизии, где создалось напряженное положение — немцы контратаковали там крупными силами… И командующий, стоя у стереотрубы, под вздрагивающим от близких разрывов настилом, задумался о том, что недалек день, когда войска его фронта, ослабленные в этом беспримерном наступлении — в наступлении, где они никогда по численности не превосходили противника, — эти удивительные войска должны будут перейти к обороне… Окончательная победа лишь брезжила, за тысячи километров, где-то над Германией — не ближе! — и бог ведает, сколько еще усилий и жертв понадобится, чтобы пройти эти километры! Командующий пошевелился, переступая с ноги на ногу, оглянулся. И командир дивизии, поймавший это движение, тут же с готовностью подался к командующему, чтобы его выслушать и все исполнить.
…Перелом в бою произошел как-то даже неожиданно, по крайней мере на непосвященный взгляд. Вдруг поле боя начало гаснуть, поредела ракетная иллюминация, и на НП донеслось протяжное: «а-а-а-а!» — это кричала «ура!» пехота, добравшаяся до вражеских линий. Еще вспыхивали в глубине немецкой обороны рукопашные схватки, поблескивал автоматный огонь, но сделалось тише, рев боя удалялся. И на истоптанном, рябом, в черных пятнах копоти поле, залитом ледяным лунным потоком, перестали мотаться и застыли в неподвижности тени — от разбросанных трупов, от подбитой пушечки, от комков выброшенной земли.