Дом учителя
Шрифт:
— …Денек-то!.. Хорош денек!.. А ты что?.. Да не надо — теплынь ведь… Ната, Наташка!.. Море, как стекло… Славный денек! Ну, пошли, помчались…
— Комбат Деревянко умирает… Не довезу, наверно, — сказал врач. — Тяжелое, черепное…
И школьный двор вскоре вновь опустел, обоз потянулся дальше, в город, в госпиталь. Пыль, вставшая из-под копыт крестьянских сивок и гнедков, окрасилась в цвет вечерней зари, и последняя подвода потонула в этой светлой мгле.
— Советую и вам не мешкать, товарищ педагог, уезжайте! — на прощание посоветовал медик Самосуду и побежал догонять своих раненых.
Сергей Алексеевич постоял немного на крыльце, глядя вслед.
«Пора и мне с моими ребятами, — мысленно проговорил он, — вот и настал день…»
При мысли об этих своих ребятах Сергей Алексеевич по-стариковски длинно вздохнул — он страдал, как страдают от любви. Вероятно, он не имел уже права задумываться над вопросом, брать ребят с собой или распустить по домам, — все было решено. Но каждый раз, говоря себе, что наступит день, когда он, никто другой, поведет их в ад, в смертное пекло, где и самая большая любовь не защищает от летящего навстречу свинца, он испытывал эту нерешительность. Чтобы пересилить ее, Сергей Алексеевич сказал вслух — так оно было убедительнее, — сказал зло, с нажимом:
— А чем мои ребята лучше тысячи тысяч других? Разве только тем, что они мои?
Нимало, однако, не утешившись, тоскуя и борясь с собой, он вернулся в школу.
К жестокому этому дню Самосуд готовился уже давно, с одной сентябрьской ночи в райкоме партии, когда ему, участнику гражданской войны, комиссару тех лет, вновь было поручено боевое дело — создание партизанского отряда. Множество забот, очень далеких от мирных обязанностей, сразу же свалилось на него: вооружение отряда, продовольствие, запасные склады, явки, связь, медикаменты, технические средства, взрывчатка и, конечно, люди, люди, с которыми он должен был остаться в немецком тылу! Кроме ненависти к врагам от них требовалось, еще и много другого: какая-то военная выучка и телесное здоровье, дисциплинированность и специальные познания в подрывном деле, в радиосвязи, а сверх того, и главным образом, — духовная доблесть. И если о деловых качествах кандидата можно было судить до его довоенным занятиям, а в известной мере по анкете в отделе кадров, то гораздо труднее было не обмануться в его способности к подвигу — тут не могла помочь и самая подробная анкета. Но как раз в этих заботах о кадрах, говоря официальным языком, Самосуда ждала необыкновенная удача, а вместе с тем и горчайшая тревога.
…В долгой жизни Сергея Алексеевича Самосуда был и такой момент, когда он посчитал себя чуть ли не потерпевшим личное крушение. И сознание своей жизненной неудачи даже попортило его характер: на людей, мало его знавших, он производил впечатление желчного человека. Вообще-то особенных оснований для жалоб на судьбу у Сергея Алексеевича не было: главное дело, которому он служил со студенческих лет, победило в октябре семнадцатого года и продолжало побеждать — те же идеалы справедливого устройства общества, что открылись ему в юности, светили ему и сегодня. Но чувство удовлетворения, каким бы полным ни было оно в час победы, не является чем-то постоянно напряженным, и обстоятельства личного порядка придают обычно свой оттенок общему успеху.
Мировая война помешала Сергею Алексеевичу устроить свою частную жизнь, а другие переломные события отразились и на его общественной жизни. В конце двадцатых годов Самосуд, занимавший большой партийный пост на юге страны, вынужден был его покинуть, да еще со строгим взысканием. Позднее его точка зрения в вопросах коллективизации деревни получила поддержку в партийных решениях, но к прежней деятельности он уже не вернулся: казалось, что доверие к нему было все же поколеблено. И Сергей Алексеевич почувствовал себя уязвленным. С того момента и возобновилась его прерванная на полтора десятилетия педантическая работа.
Вернувшись в родные места, Самосуд получил назначение в Спасское, директором школы, — это было лучшее, на что он мог тогда рассчитывать. И здесь, в Спасском, с полной ясностью для него самого обнаружилось его истинное, лишь приглушенное на время призвание; видно, и учился он некогда для того именно, чтобы стать учителем.
Как и всякий педагог по призванию, Сергей Алексеевич был художником… И если живописцу материалом, в котором воплощается образ, служит цвет, объем, линия, если поэту служит слово, то школьный учитель имеет дело с «материалом» самым драгоценным и трудным — с детской душой, кстати, и самым хрупким. Ныне, по убеждению Сергея Алексеевича, а вернее, по самому его вкусу к жизни, не существовало ничего более увлекательного, чем это общение с живой душой, раскрытой и для добрых семян, и для сорняков. Собственно, и в давшие годы комиссар Самосуд испытывал то же учительское, художническое удовлетворение, когда бойцы его дивизии имени Третьего Интернационала побеждали белые офицерские полки. Происходили чудеса очеловечивания: паренек в лаптях, пришедший чуть ли не из восемнадцатого столетия, из царевой вотчины или из демидовского заводского застенка, не умевший написать свое имя, превращался в этих походах и битвах в агитатора и защитника самых высоких идеалов. И это он, комиссар, обучал его науке классовой борьбы.
Незадолго перед войной о Самосуде вспомнили в столице, но и полученное лестное предложение не заставило его теперь изменить своей школе в Спасском. Он не только выполнял здесь директорские обязанности и не только давал уроки русского языка и литературы, он был еще классным руководителем; одна из его педагогических идей и заключалась в том, что классному руководителю надлежало стать центральной фигурой в школе. Много лет назад он, следуя своей идее, взял себе группу мальчиков и девочек, принятых в первый класс, взял с намерением провести их через все классы школы. И он не мог бросить их где-нибудь на полпути. Школа в Спасском, как и всякая другая, работала день за днем, год за годом, каждый раз обновляясь, как обновляется сад, — это был процесс, а не нечто раз навсегда созданное.
Нельзя было сказать, что Сергей Алексеевич дружил со своими ребятами, как нельзя сказать, что художник дружит со своей картиной — он живет в ней. В младших классах Самосуд ходил с ребятами в лес по грибы, на реку, читал им сказки, помогал готовить уроки, разбирал их конфликты; когда его подопечные подросли, он затеял с ними издание машинописного «литературно-общественного журнала» (называвшегося, без лишней скромности, «Современник»), в котором помещались их стихи, рассказы, публицистические статьи. Обсуждения каждого нового номера журнала носили широкий характер, и к ним привлекались родители. В общешкольных делах, таких, как уход за садом, помощь местному совхозу на уборке, его класс был впереди, подавая пример; Самосуд сам сажал с ребятами деревья, ставил кормушки для птиц. И он ревниво следил за тем, как под руководством преподавателя истории его класс устроил в школе музей революции и гражданской войны. Очень внимательно относился Самосуд к чтению ребят: Александра Дюма с «Тремя мушкетерами» — «тремя архаровцами», как он выражался, Конан-Дойля с Шерлоком Холмсом он только терпел, и он требовал, чтобы все прочли «Отверженных» Гюго, «Хижину дяди Тома», «Записки охотника», «Войну и мир» и, конечно, «Как закалялась сталь»… Во время испанских событий в школе висела большая, нарисованная ребятами карта Испании; после Хасана его класс стал переписываться с участниками боев на той далекой границе. А в год перед войной Сергей Алексеевич, к удивлению районо, устроил в Спасском олимпиаду поэтов — их неожиданно много объявилось у него. Это было удивительное поветрие; стихотворение, в высшей степени патетическое, к Первомаю написал даже завхоз школы, незаметный, многосемейный Петр Дмитриевич Овчинников.
С районо у Самосуда сложились отношения не то чтобы плохие, но выжидательные. Ему не мешали, хотя указывали на гуманитарный крен и оторванность от требований практической жизни. Сергей Алексеевич отвечал, что ничто не имеет такого значения для практики, как душевные качества — социальная отзывчивость и благородство помыслов. А они воспитываются поэзией… «Если вы хотите, — говорил он, — чтобы директор завода не ловчил, не делал приписок и прочего, помогите ему в юности полюбить Гюго и Пушкина». Внутри самой школы тоже не обходилось без борьбы мнений. Были речи о том, что Самосуд слишком много отдает внимания своему классу, что он воспитывает любимчиков; математик в старших классах жаловался, что ему не хватает часов на усвоение программы. Но в общем и учительский коллектив, и комсомол поддерживали Сергея Алексеевича — в этой школе было интересно и учиться, и учить.
Выпускной вечер в школе состоялся в июне, и Самосуд, прощаясь с выпускниками, не без труда скрывал свое словно бы разочарование: вот растил, воспитывал, — и все кончилось, его создание уходило от него — ребята готовились разлететься в разные стороны. Вскоре, однако, выяснилось, что ему можно было и не прощаться, потому что он не расстался со своим классом.
Война быстро приблизилась к Спасскому — уже в первой половине июля завязались бои под Смоленском, Спасское сделалось прифронтовым селом. И в одно июльское утро к Самосуду с просьбой от выпускников пришли трое делегатов: ребята всем классом собрались в армию, на фронт.