Дом учителя
Шрифт:
— Уходишь… уже?! — прерывающимся голосом выговорила она.
— Прости, если что не так. Прощай, может, и не свидимся. Мы завтра раненько… — сказал он.
Настя тоже встала и неожиданно подалась к нему — ее объял страх, телесный, непобедимый страх. Ничего уже у нее не оставалось — ни этого жилища, из которого она должна бежать, ни этого разворошенного сундука с ее погибшим приданым, ни даже могилы дорогого человека. Она была начисто обкрадена — так, как может обокрасть, оголить одна лишь война… Кругом стояла поздняя, глухая — ни отзвука, ни дыхания — тишина. И Насте померещилось, что ее покидает единственный, последний в ее существовании живой человек. Стоило только ему уйти, этому прохожему солдату, и уже никогда не наступит утро, не кончится эта ночь…
— Куда же ты?! — жалобно вскрикнула она.
— Поспать минуток двести-триста, — сказал он.
— Не ходи!.. — Она схватила его руку своей небольшой, но сильной рукой с твердыми пальцами. — Зачем тебе уходить. Я… я, как ты хочешь… Я постелю. Я — мигом… Не ходи! — беспорядочно заговорила она, с трудом двигая губами. — Боязно мне… Так-то боязно… Не ходи… Христом богом молю!
Она прижалась к нему всем телом — грудью, животом, коленями, ее голова пришлась ему под подбородок, и он услышал земляничный запах мыла, исходивший от ее не просохших еще волос. Нерешительно — Кулик был ошеломлен этими капризами женской натуры — он погладил ее вздрагивающую спину. Сразу ослабев, Настя повисла на нем.
— Я мигом… мигом, — лепетала она, страшась, что он все же уйдет.
Оторвавшись от него, она побежала к кровати и там обернулась… Мгновение она стояла, опустив руки, в своем небесно-невестином облачении, в веночке, точно ждала послушно какого-то его знака. Кулик не трогался с места — она вызывала сейчас жалостное изумление, ничего другого. И она рывком сдернула с кровати покрывало, бросила на изножие, потом покидала к изголовью подушки. Торопясь, переступая узенькими ступнями, она стянула через голову платье и тоже кинула куда-то. Она оказалась по-девчоночьи худой и угловатой, как и представлял себе Кулик, и в девчоночьем, по-деревенски лифчике — он приметил и это. Медленно, с саднящим чувством он двинулся к ней…
Потом, когда Кулик уже засыпал, лежа с нею рядом, он еще раз услышал ее тихий, как дыхание, голос. «Алеша… родненький… любименький… Алеша, Лешенька…» — звала она и все гладила своей твердой, жесткой ладонью его лоб, щеки, плечо… Кулик хотел было ее поправить, сказать, что его зовут не Алешей, а Иваном, как и русских царей, но тут же каменно заснул.
Возвратившись из своего позднего похода к городским властям, Веретенников обнаружил, что в Доме учителя его никто, кроме Истомина, не поджидал. Правда, он очень задержался, ему понадобилось побывать еще и у районного военкома, и в местном отделении Центросоюза, и в поисках коньяка для командира дивизии заглянуть в городскую столовую. Был уже одиннадцатый час, когда он, в предвкушении разнообразных удовольствий: свидания с хорошенькой девицей, ужина в приятной компании, а возможно, и партии в преферанс, постучался в двери Дома учителя. Впрочем, не все обитатели этого гостеприимного дома спали: проходя по коридору, Веретенников повстречался с молодой женой польского музыканта: она несла перед собой, как флаг, выглаженную мужскую голубую рубашку. И, кивнув с достоинством в ответ на лихо отданную ей честь, она скрылась в комнатке, которую занимала с мужем. А в темном зальце Дома теплился огонек коптилки, и под огромными, как лопатки весел, листьями фикуса, в неразберихе теней, Веретенников разглядел профиль девушки, той самой, что обещала ему на вечер свое общество: возле нее сидел уже кто-то другой, укрытый сплошной тенью. И когда он, Веретенников, сунулся было к ней со своим: «Добрый вечер, хозяюшка! А вот и я…» — она отозвалась: «Кто это? Это вы?» — таким тоном, точно вовсе позабыла о его существовании.
За ужином ему пришлось поэтому довольствоваться компанией одного только унылого Истомина, у которого всегда как будто болели зубы. Преферанс также не состоялся, из-за отсутствия третьего партнера — старый учитель куда-то ускользнул на ночь глядя. Словом, у Веретенникова набралось достаточно оснований, чтобы обидеться, тем более что поход его к начальству закончился вполне успешно и в кармане у него лежали теперь все необходимые резолюции. Ему посчастливилось даже раздобыть тут на месте вторую машину — трехтонку, с водителем, на которой он и вернулся и которая стояла сейчас рядом с машиной Кулика во дворе, а ее водитель ночевал в кабине. Это означало, что сверх всего запланированного ранее он привезет в дивизию еще и центросоюзовский сушеный картофель, и компот, и мед — целое сокровище! А вот в заслуженной награде, за инициативу, за незаурядный успех, ему было несправедливо отказано, как нередко случалось в мире. И его подчиненный — водитель Иван Кулик, завязавший знакомство с некоей Настей, «техничкой», проводил время, наверно, веселее, чем он. Вообще в самом воздухе этого Дома веяло соблазнительным женским присутствием, влюбленностью, женской заботой. И только его, Веретенникова, наиболее, может быть, достойного, женское внимание не коснулось.
— Завтра подъем в шесть ноль-ноль, — приказал он Истомину. — Ни минутой позже. («Вот вам всем! — подумал Веретенников. — Люди воюют, а вы чем занимаетесь?..»
Но затем он смягчился. И, ложась, сунув под подушку сумку с документами и пистолет, он словно бы простил своим новым знакомым, а заодно и всему человечеству, их слабости.
— Подъем в семь, готовность к восьми ноль-ноль, — перерешил он. — А кровати здесь хорошие, пружинные… Спокойной ночи, Виктор Константинович!
На рассвете невдалеке от Дома учителя на шоссе ударила автоматная очередь, загремели выстрелы, и разбуженные галки полетели над садами. Стрельба тут же стала удаляться в сторону леса, Красносельской дачи — так назывался старый сосновый бор, тянувшийся к востоку от города. И обитатели Дома учителя не дознались тогда, что это было, кто стрелял. Мария Александровна рассказала, что, проснувшись раньше других, она слышала перед стрельбой громкие голоса на шоссе, крики, а потом кто-то пробежал совсем близко, за садовым забором, продираясь сквозь трещавшие кусты. И действительно, слежавшаяся там палая листва была разворошена чьими-то ногами, а в глухой черемуховой чаще свисали кое-где сломанные ветки… Но лишь позднее, в райвоенкомате, куда Веретенников заехал, чтобы отметиться перед отбытием, он получил достоверную информацию об этой перестрелке.
Районный военком ввел проезжего техника-интенданта в обстановку: выяснилось, что в окрестностях города, пребывавшего до нынешнего утра в покое, появились немцы-диверсанты, — возможно, в одну из последних ночей здесь был сброшен парашютный десант, — и одеты немцы были в красноармейскую форму — прием у них не новый. На шоссе их вышло на рассвете шестеро, — возможно, то была лишь разведка, — наш патруль на въезде в город остановил их, спросил документы, и после недолгих препирательств — у немцев оказался кто-то, отлично говоривший по-русски — они внезапно обнажили ножи. Один наш боец был убит наповал, другой ранен, и диверсантам удалось уйти и увести с собой своего раненого. Сейчас на поиски их и уничтожение отправился поднятый по тревоге местный истребительный отряд, составленный из добровольцев и милиционеров.
— Надеюсь, нет необходимости инструктировать вас, товарищ техник-интендант второго ранга! — сказал военком. — Будьте в дороге внимательны, особенно на лесистых участках. Не сажайте в машины неизвестных вам людей.
У этого очень уж немолодого командира были медленные, тихие движения, шелестящий голос. И держался военком с той официальной сухостью, с той чопорностью, за которой скрывается иной раз боязнь обнаружить свою стариковскую немощь. Выбритый до красного раздражения на дряблых щеках, с жестким седоватым ежиком над бледным лбом, он выглядел на все полных шестьдесят лет, а то и на шестьдесят пять. Это был, несомненно, ветеран гражданской войны, дослужившийся в свое время до сравнительно высокого звания: на воротнике его опрятного, но заметно уже поношенного диагоналевого кителя алели ромбики комбрига… А вот аттестации на генерала он, видно, не прошел — подвели годы.
— Так точно, товарищ комбриг, — с лихостью выкрикнул Веретенников. — Будем держать оружие в готовности!
Маленький техник-интендант испытывал душевный подъем в присутствии любого начальства.
— Весьма обнадежен, — коротко сказал военком.
Пристукнув печать под своей подписью и датой на бумажке, поданной Веретенниковым, он, однако, не сразу его отпустил.
— Прошу садиться! — предложил он и длинным пальцем указал на стул. — Вы недавно из дивизии? Как у вас обстановка? Противник проявляет активность?.. Прошу — в общих чертах.