Дом учителя
Шрифт:
Зингфогель снизу поднял на русского офицера опасливо-искательные глаза: уж очень нуждался он сейчас в участии — пусть только в добром слове!
Подполковник чиркнул спичкой, поднес к папиросе огонь…
И Зингфогель с надеждой подумал, что и вправду, может быть, то, что произошло сегодня, было его, Зингфогеля, немецкого юноши с его ребячьими нибелунговыми грезами, со всей этой нордической дребеденью, было его настоящим подвигом.
Командующий, неподвижно смотревший куда-то мимо, позабыл уже, казалось, что в кабинете у него все еще находятся пленный немец и подполковник из разведотдела. Подполковник осторожно покашлял, чтобы напомнить о том, и командующий, вновь их увидев, нахмурился.
— Можешь увести Франца. Займитесь им там, покормите, пускай отдохнет, — распорядился он. — Переведи ему, что советское командование его благодарит и все, что надо, о чем просил, обеспечит. Идите!
Он, надо сказать, не держал уже в голове истории этого немецкого фельдфебеля. То, что его действительно интересовало: можно ли доверять показаниям пленного, он для себя выяснил — немец производил впечатление искреннего человека, он не лгал. А отсюда следовало, что обстановка к началу сражения за Москву сложилась даже более невыгодная, более тяжелая, чем он, командующий фронтом, да и в Ставке Верховного Главнокомандования оценивали ее. Подавляющий удар мог грянуть в ближайшие дни, и нечего уже было думать что-либо существенно изменить в соотношении противостоящих сил. Командующий потянулся к телефону, чтобы пригласить к себе члена Военного совета, и даже не бросил взгляда на уходивших подполковника и пленного летчика. Впереди, прижав руки к бедрам, шагал уставным шагом, вскидывая прямые ноги, Франц Зингфогель, подполковник чуть отставал.
На несколько минут командующий остался один. Самообладание, привычное для него, как походка, испытанное во многих критических положениях, оставило его. С мечтательной яростью, с тем чувством, что день за днем в эти военные месяцы росло и кристаллизовалось, с тихим, душащим бешенством он выговорил:
— Мы разобьем их!..
Когда две недели назад его назначили сюда командовать фронтом на центральном, московском направлении, он пережил честолюбивое удовлетворение. О, он вовсе не был равнодушен к чинам, к наградам, к воинской славе — воздержанный трезвенник, аскетически нетребовательный во всем другом. Но в эту минуту он освободился даже от своего честолюбия, он был снова тем давним, невероятно упрямым, злым хлопцем в треухе с кумачовой звездой. В мыслях его, как заклинание, повторялось: «Мы будем драться — здесь и везде! В Вязьме, в Гжатске, в Можайске!.. На всех рубежах! Будем драться в Перхушково, в Филях, на Бородинском мосту!.. И мы их остановим! И разобьем!»
Члена Военного совета, вошедшего к нему, он встретил, прохаживаясь по кабинету из утла в угол, он был необычно возбужден. Ответ на самый главный вопрос: «как, когда и чем?» — ускользавший так долго от него, был наконец-то найден! Командующий не догадывался еще, что его отрешенная от всего личного решимость драться — везде, в любых условиях, в любой час, тем, что есть, — и была этим ответом.
— Будем готовить контрудар! Садитесь, прочтите вот эти показания, — сказал он армейскому комиссару.
…Пленный летчик лишь немного ошибся в сроке. Ранним утром 2 октября крупные соединения немецких бомбардировщиков повисли в посветлевшем небе над советскими оборонительными линиями. Массированной бомбежке подвергся также штаб фронта, и старая княжеская усадьба, где находился командный пункт, была объята пожаром. В первый же час наступления противник попытался таким способом обезглавить войска фронта, по которым наносил удар. Одновременно его наземные дивизии двинулись в атаку — сражение за Москву началось…
Пятая глава
Удачная командировка
Женщины
Ваня Кулик сидел в кабине машины, курил и смотрел, как Настя, тенью скользя от окна к окну, затворяла ставни — он ждал, когда она покончит со своими обязанностями. Вообще-то после долгого и нелегкого дня, после баньки и горячего чая, которым напоила его Настя, его клонило ко сну, и он подумывал, а не лучше ли завалиться, без промедления, на оставленную для него здесь, в общежитии, койку?.. Он и познакомиться с этой Настей как следует не успел, рассмотрел только, что она глазаста и несчастна. А несчастливых людей Ваня сторонился, как сторонятся опасно больных, от которых можно и самому захворать. Все же он крепился и медлил, куря папиросу за папиросой, чтобы не уснуть тут же в кабине, повалившись на протертое до дыр, продавленное сиденье. И даже не голод по женщине удерживал его на этом НП, а некий шаблон поведения, привычка в определенных обстоятельствах поступать так, а не иначе. Странно было бы отказываться от того, что само, казалось Ване, шло ему в руки.
У своих товарищей в таксомоторном гараже Кулик прослыл человеком и ловким и везучим: он и зарабатывал побольше других — умел обходиться с пассажирами, и числился в передовиках, и жил весело, особенно везло ему у женщин. Это завидное обстоятельство вызывало даже удивление: парень был на вид неказист, роста среднего, а лицом, щекастым и белобровым, просто, как говорится, не вышел; стригся он «под бокс», как и его товарищи, оставляя надо лбом коротенький белесый вихор, а в нерабочие дни надевал такой же, как у всех, синий шевиотовый костюм, купленный в Мосторге. К выделяло его не столь уж, впрочем, редкостное умение побренчать на гитаре; песен он знал множество и с удовольствием их пел под гитару своим небольшим сиплым тенором. Но не в этом заключался секрет его многих побед, да и не обладал он, в сущности, никаким секретом: он был всего лишь искренен и не опасался своей искренности. Как истинный Дон-Жуан, он каждый раз вновь дивился замечательному искусству природы, создавшей женщину такой, какая она есть. И не скрывая своего восхищения, он устремлялся к цели с нерассуждающей уверенностью в том, что не может его искренность не понравиться или обидеть. Если бы Кулика спросили, каким ему представляется рай, он ответил бы, что в раю, наверное, лучше дороги, а что касается женщин, то лучших, чем на земле, он и не желает — они и здесь были прекрасны и добры, прося лишь о том, что они называли любовью. Его восхищению нимало не мешала та нагловатая снисходительность, то ласковое презрение, с каким он, избалованный успехами, думал о них.
Легкая расплывчатая тень метнулась через двор — Настя перебежала к баньке и скрылась в ней, — должно быть, чтобы навести порядок после мужчин. Но находилась она там что-то чересчур долго, вероятно, мылась сама. И, подумав так, представив себе ее моющейся, а потом лежащей на полке, разомлевшей, Кулик превозмог сонливость.
Ожидая в машине, он услышал, как вернулись с прогулки хозяйская девчонка и этот красавчик иностранец. «Тоже парень не промах», — подумал Ваня с чувством товарищеской солидарности. Разговаривая на каком-то нерусском языке, словно бы даже заспорив, они прошли мимо, не заметив его, и с крылечка донесся смех девчонки. «Договорились», — удовлетворенно сказал про себя Кулик. Дверь за ними захлопнулась, а спустя недолгое время на крылечке появился кто-то, вышедший из дома, и чиркнул спичкой, закуривая; его наклоненное лицо красно осветилось. И Ваня узнал другого иностранца, поляка, которого другие поляки диковато называли паном — паном Войцехом.
Поляк сошел во двор и стал прогуливаться до ворот и обратно, попыхивая папироской. В нескольких шагах от Кулика он затоптал окурок и, заложив руки за спину, минуту-другую, а то и дольше, смотрел, не двигаясь, в небо, на туманные разрывы в облаках; человеку было, наверно, о чем подумать. Не подозревая, что он здесь не один, он вдруг внятно проговорил:
— Не вем… — И еще раз, с усилием в голосе: — Не вем [23] .
Постояв в той же позе, точно подождав ответа, и не дождавшись, поляк медленно пошел к дому.
23
Не знаю (польск.).
Но вот из баньки вырвалось серое облачко пара, а в нем возник белый призрак — Настя выскочила в одной рубашке и помчалась к крылечку.
Кулик посидел еще немного, вновь заколебавшись, идти к ней или не идти, а отоспаться, что было бы, конечно, разумнее. И, точно выполняя какую-то повинность, он выбрался из кабины, потянулся всем телом, разминаясь, и направился в дом. Он дознался уже, что Настя жила отдельно в пристройке, куда можно было попасть прямо из кухни, в которой они пили чай. Двери в сенцы и оттуда в кухню оказались еще не запертыми, и в теплом кухонном мраке под дверью в пристройку сквозила слабая полоска света…