Дом учителя
Шрифт:
Выслушав ответ, из которого следовало, что там, откуда прибыл этот молодцеватый техник-интендант, никаких боевых действий не происходило — дивизия стояла в резерве и только готовилась к боям, — он умолк и погрузился в размышления. А Веретенников с интересом поглядывал вокруг — служебный кабинет старого ветерана выглядел не совсем обычно — весь был увешан по стенам картами: на одной стене — большая, от пола до потолка, карта Советского Союза, утыканная красными и черными флажками, изображающими линию фронта; на других стенах — школьная карта полушарий и карта Европы. Замечательный письменный прибор украшал стол военкома: между двух медных чернильниц, выточенных в виде артиллерийских снарядов, скакал на гривастом коньке кавалерист с обнаженным клинком. И Веретенников, не удержавшись, осторожно потрогал фигурку пальцем.
— Художественная вещица, —
Военком поднял на него водянисто-голубые глаза.
— Я с утра не имею связи с управлением тыла, — проговорил он своим шелестящим голосом, — возможно, повреждена линия. По последним сведениям, полученным мною, противник бомбит штабы, тылы, коммуникации. Возможно, противник перешел на нашем участке в новое наступление. Вам, я полагаю, надлежит знать об этом, товарищ техник-интендант второго ранга.
— Есть знать, товарищ комбриг! — отчеканил Веретенников.
Позвякивая шпорами, военком вышел из-за стола — сухопарый, неприступно-отчужденный, в накрахмаленном подворотничке, в белых манжетах, высовывавшихся из рукавов кителя, в разношенных, но начищенных сапогах с задравшимися кверху носками — и остановился у карты полушарий.
— Замаскируйте машины ветками, — приказал он, — не пренебрегайте маскировкой… У меня все. Можете быть свободны.
Веретенников надел фуражку, откозырял и по-строевому «налево — кругом» повернулся; военком проводил его отрешенно-строгим взглядом. И, чувствуя на себе этот взгляд, маленький техник-интендант прошагал на прямых ногах до двери; ему визит к военкому доставил удовольствие. Вообще он чувствовал себя превосходно: у него был на редкость хороший, победный, можно сказать, день.
Подобно большинству людей, Веретенников такой, каким он был «для себя», не совпадал с Веретенниковым «для других». В своей реальной жизни, в довоенную пору, он, работник торговой сети, поднялся всего лишь до должности заведующего отделом хлебобулочных изделий в большом гастрономическом магазине. Но параллельно с этой скуповатой действительностью Веретенников жил еще тайной жизнью в своем щедром воображении. И, как опять-таки случается у большинства людей, его любимые мечты мало менялись с годами, вернее, почти не менялась их тема, не старел главный образ, в котором и раскрывался весь «тайный» Веретенников. А это был образ капитана — олицетворение той красоты, властной распорядительности, энергии, дисциплины и бесстрашия, что прельстили когда-то его душу, и поныне оставшуюся мальчишеской. В свои двадцать восемь лет Веретенников по-прежнему был способен, как в мгновенном озарении, представите себя на капитанском мостике полярного ледокола, прокладывающего в арктических льдах жуть каравану судов, или, к примеру, на большом пожаре в блестящей каске брандмайора, отдающего в рупор команды бойцам с топорами и шлангами — эта великолепная картина врезалась в его сознание в далеком детстве. Футбольный болельщик московского «Спартака», он однажды увидел себя во сне капитаном спартаковской команды и запомнил этот единственный сон навсегда. Покупатели, теснившиеся в его хлебобулочном отделе, не догадывались, конечно, какие мысли волнуют низенького человечка в припорошенном мукой халате, когда он сосредоточенно наблюдал за движением батонов и булочек, подававшихся с транспортеров на прилавки. А ему представлялось, что длинные пшеничные батоны похожи очертаниями на крейсера, «московские булочки» — на легкие эсминцы и сам он является как бы адмиралом этого невиданно огромного флота.
Впрочем, музыка воображения никогда не заглушала у Веретенникова деловой инициативы. Его отдел был лучшим в магазине по всем показателям — образ волевого капитана одухотворял его практическую деятельность, придавая ей поэтическую окраску. Так было и сейчас, в этой командировке.
Две машины — не одна порожняя, с которой он отбыл из дивизии, а две, груженные до отказа, ждали его команды ехать; он раздобыл и коньяк для комдива — две бутылки пятизвездного армянского! Все отлично клеилось сегодня у него, все удавалось! — он был в своей стихии. И предостережения старичка военкома не слишком его встревожили, некоторый элемент опасности даже украшал его командировку.
Со второй машиной ему просто неслыханно повезло: не заговори он вчера вечером в городской столовой с ее водителем, он не заполучил бы ее. Но, с другой стороны, он совсем не случайно обратил внимание на армейскую, пустующую трехтонку, словно бы брошенную у крыльца столовой, — он искал транспорт, он думал о нем. Шофер трехтонки — вконец растерявшийся парень, в обтрепанном ватнике, обросший кустистой, словно бы пощипанной щетиной, путанно рассказывал, как он, не по своей вине, отстал от автобата. И он прямо-таки схватился за предложение Веретенникова поступить, временно разумеется, в новое подчинение; казалось, он предпочел бы даже вовсе не возвращаться в свою часть. Так или иначе, Веретенников пообещал уладить в штабе дивизии его личную незадачу — на выяснении всех ее обстоятельств он пока не настаивал. И было приятно смотреть, как этот завербованный им парень усердствовал сегодня на складе Центросоюза, таская мешки с картофелем и ворочая тяжеленные кленовые кадки с гречишным медом.
Веретенников торопил, распоряжался, подбадривал, подставляя при случае и свое плечо, успевая в то же время говорить утешительные слова заплаканной заведующей складом. Женщина получила нынче письмо из госпиталя от раненого мужа, и, что бы ни делала, ни говорила, слезы неостановимо выкатывались у нее из припухших глаз, «Ранен — не убит, радоваться надо, Лидия Трифоновна», — участливо говорил Веретенников, справившись об ее имени-отчестве. Про себя, однако, он не мог удержаться от улыбки, мысленно рисуя свое возвращение в дивизию. Мед, привезенный им, сразу же с машины пойдет в медсанбат, а затем о меде и сушеном картофеле — продукте бесценном в походных условиях, дивизионный интендант доложит, конечно, командиру дивизии. И было вполне возможно, что и в армейском штабе станет известно о выдающихся результатах этого интендантского «рейда по тылам». Все приятные последствия «рейда» трудно было предугадать.
Из Центросоюза Веретенников со своей командой на двух машинах покатил на маслозавод. И проведенные там два часа порадовали не его одного: даже этот горе-ополченец, кандидат наук Истомин, неплохо себя показал.
Виктор Константинович проснулся сегодня в гостинице Дома учителя, охваченный совершенно бессознательным, казалось, предчувствием какой-то перемены к лучшему. Может быть, тут сыграло роль то, что впервые за долгое время он прекрасно, всласть выспался в свежей, «маминой» постели, в тихой, опрятной комнате. Могло быть и так, что чересчур долгое страдание утомило Виктора Константиновича, превысило его душевные силы, и он безотчетно потянулся к освобождению от этого бремени. Поглядев на Веретенникова, приступившего уже к зарядке, ловко и часто приседавшего в узком проходе между кроватей, он и сам вскочил с кровати и немного потопал по полу тощими, белыми ногами. Это напомнило ему о собственном, еще живом, не очень старом теле, способном легко двигаться, ощущать прохладу пола, тепло солнечных лучей, проникавших в щели ставен. Откуда-то из соседних комнат повеяло ни с чем не сравнимым запахом настоящего, умело сваренного кофе, и он глубоко втянул в себя забытый запах, донесшийся, точно привет из дома в Большом Афанасьевском в Москве.
«Что сегодня в сводке Совинформбюро? — подумал Виктор Константинович. — А может быть, а вдруг там… перелом на фронте, большая победа?» Душа его в это утро раскрылась для добрых вестей и впечатлений.
На маслозавод они приехали около полудня, и ему там опять же чрезвычайно понравилось. Само слово «завод» — тяжеловесное, точно налитое чугуном, задымленное угольным дымом — не вязалось с этим милым, полудеревенским уголком… Распахнулись ворота с узкой, двускатной кровелькой, и открылся просторный зеленый двор с рябиновыми кустами, лиловато-багряными в эту пору бабьего лета; под кустами стояли зеленые садовые скамейки со спинками, врытые многоугольником вокруг дощатых столиков. А в глубине двора чистенько белели три-четыре одноэтажных строения — это и был завод. Длинный, с крытым крылечком дом, в котором могла бы скорее находиться сельская школа или другое детское заведение, был, как выяснилось, главным производственным корпусом. Но и в самом деле запахом детского сада, колыбели, яслей пахнуло на Виктора Константиновича, когда он, следом за Веретенниковым, переступил порог цеха.
Удивляться, впрочем, было нечему: здесь текли молочные реки, вернее, реки сливок, плескавшихся в дубовых бочонках маслосбивательных аппаратов. Готовая продукция — сливочные бело-желтые монолиты, сбрызнутые водой, — распространяла вокруг себя неяркое масляное свечение, и в этом жемчужном воздухе двигались гладколицые, розовые, все больше дородные женщины в белом, тоже похожие на нянечек из детсада.
— Кушайте, сыночки, — сказала румяная тучная старуха бригадир, поставив перед гостями по кружке сливок.