Дом учителя
Шрифт:
— Ну, что с тобой?.. Что замолчала? — спросила Ольга Александровна.
И неожиданно для самой Лены, у нее, вместо того чтобы сказать о Федерико, вырвалось:
— Я очень, очень люблю тебя, тетя Оля!
Она легко опустилась на корточки и положила руки, кисть на кисть, тетке на колени.
— Ты все-таки у-ди-ви-тель-ная, — проговорила она по слогам. — Ты невозможно добрая! Я тебя ужасно люблю.
— Вот так неожиданное признание!
Ольгу Александровну и в самом деле удивил этот взрыв нежности — она считала племянницу натурой скорее эгоистической, слишком занятой собой, чтобы хватало еще внимания на других. Такое, вероятно, было свойственно всем артистическим натурам, — оправдывала она Лену,
— Почему? Почему неожиданное?! — запротестовала Лена. — Я тебя всегда ужасно любила. Я просто не представляла себе, как я могу без тебя.
— А, ну да… ну, это другое дело, — мягко сказала Ольга Александровна.
— И почему я называю тебя тетей? Тетя Оля, тетя Оля!.. Ты всегда была моей мамой… Ты мама Оля!
Ольга Александровна промолчала — не очень понятная грусть овладела ею при этих словах племянницы. Лена щекой легла на ее колени и закрыла глаза. От платья тетки все еще исходил земляной, картофельный запах подвала — все пропитались этим запахом, пока сидели там, — и с безотчетным порывом Лена прижалась теснее и обняла колени тетки.
— Ты невозможно добрая, моя мама! — сказала она. — Мне тебя ужасно жалко!
— Это все, что ты хотела мне сказать? — Ольга Александровна качнула неопределенно головой.
— Не все, конечно… И ты прости меня, заранее прости, — с силой сказала Лена. — Мне так жалко тебя и всех: тетю Машу, Настю, дядю Сережу!..
— Ну, ну, полно… ничего… — Тетка провела рукой по ее рассыпавшимся, спутанным волосам.
— А раненые! Господи, господи! А этот больной Гриша — кашляет так ужасно! Хрипит! Мне даже этих интендантов стало жалко. Появились вечером — такие мокрые, грязные… Их малютка командир совсем озяб, посинел, как синичка.
Лена была очень счастливой сейчас, словно бы очень богатой, и она совестилась этого своего богатства.
— Я тебе скажу одну вещь, — заговорила неуверенно Ольга Александровна. — Я должна была, вероятно, раньше сказать, но все откладывала. А теперь нельзя уже… Мало ли что может случиться…
— О чем, что? — Лена подняла голову.
— Я боялась, ты слишком огорчишься, если выяснится, что все ошибка или что нас обманули… Ну, а больше откладывать нельзя.
— Безумно интересно! — сказала Лена.
Ольга Александровна положила руки ей на плечи и нажала сверху, удерживая ее на месте.
— Возможно, Леночка, что наш Митя… — она растягивала фразу, — возможно, что твой отец жив… Но тише, не волнуйся…
— Безумно интересно… — повторила растерянно Лена. — Безумно…
— И хочется верить, и боишься: вдруг это ошибка или что-нибудь еще… Я тебе сейчас расскажу. Однажды, перед самой войной, к нам пришел какой-то незнакомый товарищ… — Ольга Александровна все сильнее нажимала на плечи Лены. — Позвонил, я открыла, и он сразу — ни здравствуйте, ничего… Тише, Леночка, слушай, — сразу говорит: «Вы Ольга Александровна Синельникова? Привет вам от Дмитрия Александровича…»
— Но ведь отец… — проговорила Лена и осеклась.
— Да, да! Шестнадцать лет от твоего отца не было ни звука, мы уже давно потеряли всякую надежду, и вдруг!.. Человек этот ничего больше на все наши расспросы не сказал, только спросил о тебе, тебя не было дома. Через пять минут он ушел… Только сказал, когда уходил: «Ждите всего самого хорошего».
— Ой, тетя!.. — воскликнула Лена. — А какой он был, этот человек?
— Самый обыкновенный, средних лет, в клетчатой кепке. Мало интеллигентный, знаешь… если судить по его речи. Он был с дороги, весь в пыли… Я пригласила его остаться, отдохнуть — он не остался… Мы с Машей были потрясены.
Ольга Александровна сняла руки с Лениных плеч, и Лена тут же поднялась.
— У меня есть
— Чудо, да, — Ольга Александровна задохнулась и помолчала. — Если только…
— Но что может быть? — горячо сказала Лена. — Зачем этому человеку было выдумывать? И откуда он знал про нас, про меня?..
— Мы тоже так думали, — сказала Ольга Александровна. — Мы терялись в догадках.
— Нет, это ясно! — воскликнула с уверенностью Лена. — У меня появился отец!
— Еще не появился… Ах, Леночка, все так неясно…
— Но если он жив, — значит, появится. Это самое настоящее чудо! — сказала Лена.
Она побледнела, глаза ее раскрылись шире… В эту минуту, как веяние горячего ветра, она опять почувствовала присутствие необычайного, вмешавшегося в ее судьбу. Только что оно одарило ее любовью — первой и такой большой, — сейчас оно вернуло ей отца и одарило тайной. Поэзия ее жизни становилась поистине драматической… Ощущая воздушную, тревожно-сладкую легкость в теле, как перед выходом на сцену, Лена выпрямилась, откинула голову, полно вздохнула. И вошедшая в эту минуту пани Ирена, взглянув на нее, восхитилась и сказала:
— Мой ангелок!..
Пани Ирена пришла помочь собрать ужин. А следом за нею в библиотеку, энергично топая, вошел маленький техник-интендант с двумя бутылками коньяка: ввиду исключительных обстоятельств Веретенников посягнул на добытый им для комдива напиток. И важный разговор Лены с теткой прервался…
Библиотека стала наполняться людьми. Пришли все, кого сосчитала Ольга Александровна: погорельцы, интенданты, поляки, женщина из Спасского, Сергей Алексеевич и с ним старичок военком, двое бойцов-пулеметчиков. Были приглашены к столу и не попавшие в предварительный подсчет двое пограничников, тянувшие линию связи, затем какой-то случайно позвонивший на крыльце сержант-артиллерист из ополчения, еще какой-то красноармеец, тоже искавший свою часть… За занавешенными окнами стояла осенняя, непогожая, военная ночь, и невдалеке плавали размытые огни неприятельских ракет — неизвестность, ненастье, мрак и смерть обступили старый дом. А в доме были не заперты двери, можно было войти, не позвонив, — было упоительно тепло и сухо, и можно было скинуть намокшую, как губка, шинель. Здесь исходил на столе паром самовар, а еда подавалась не в консервных, иззубренных ножами банках, а на тарелках, честь честью, и хозяйка даже улыбалась поздним гостям. А те, присмиревшие в этом блаженном тепле, стеснительно усаживались перед угощением, пряча под стульями ноги в чавкающих сапогах… Пламя свечей, горевших на столе, многократно отражалось в дверцах застекленных шкафов, отчего стены будто отодвинулись куда-то, в иное, надземное пространство. И уходящие, в зеркальную глубину, эти умноженные повторением огоньки показались Лене цепочками созвездий. Голодные люди ели много, сосредоточенно, молча брали хлеб руками, черными от пороховой гари, от земли, — и небесные звезды светили им.
Позднее пришел командир ополченского батальона, старший лейтенант со своим ординарцем. И Лена, по первому впечатлению, подумала, что старший лейтенант пьян — так бессмысленно-странно он улыбался, глядя на стол, застланный белой скатертью, заставленный фарфором и хрусталем; к еде он, не в пример другим, почти не притронулся, но выпил подряд несколько стаканов чая — пил и грел о стакан свои багрово-сизые, охолодевшие пальцы.
Пришел наконец и Федерико, сел напротив Лены, оглядел стол, благодарно кивнул ей и с решительным видом принялся за еду… С этого момента она, что бы ни делала, ни говорила, угощая гостей, все делала и говорила как бы для многочисленного зрителя. В ее голосе появилась особенная звучность, и, передавая соседу плетеную корзиночку с хлебом, она старалась делать это так, точно за нею неотрывно следили тысячи глаз.