Дом учителя
Шрифт:
Гриша обладал, кажется, чувством юмора, правда, невеселого. Закутавшись в чересчур просторную для него стеганку, втянув голову в воротник так, что наружу щеточкой торчала одна лишь стриженая макушка, он привалился спиной к колесу машины и замолчал — ему и разговаривать было неохота.
А Виктор Константинович вернулся к прерванному занятию, принялся собирать свою винтовку. Только что, сидя в одиночестве под деревом, он разобрал ее и очень тщательно протер и, смазал все ее части — светленькие, масляно блестевшие, они лежали перед ним, каждая отдельно, на разостланной чистой тряпице… В этом занятии, в чистке винтовки, Виктор Константинович приобрел уже большую сноровку, предаваясь ему часто и с усердием. И объяснялось его усердие не тем, что он питал к своему оружию какие-то особые чувства — нет, любви к винтовке Виктор Константинович не испытывал. На марше, когда приходилось эту громоздкую, длинную, твердую, тяжелую штуку таскать на себе, он ее просто ненавидел. Он и боялся постоянно за нее — боялся, что может ее где-нибудь на ночлеге потерять, что ее могут украсть, обменять на испорченную — о своей ответственности за доверенное ему оружие он был достаточно наслышан. Словом, винтовка доставляла ему массу забот и неудобств. А вот ее чистка — эта нехитрая, но требовавшая известного внимания, не совсем механическая, но и не нуждавшаяся в умственных усилиях, аккуратная работа пришлась ему по душе. Она оказалась хорошим средством для отвлечения от тяжелых мыслей, чем-то родственным вышиванию или плетению корзин, занимая и руки, и немного голову; вместе с тем она поощрялась начальством. И Виктор Константинович разбирал, чистил, смазывал и собирал свою винтовку даже чаще, чем было необходимо. Но не для успешного боя, не для войны, а стремясь хоть на короткое время позабыть о боях и о войне. Он и сейчас обратился к своей винтовке, чтобы не думать, не кричать от тоски, чтобы занять себя еще на несколько подаренных ему часов.
Солнце уже садилось, и воздух по-осеннему резко к вечеру похолодел, от воды загустел туман. Ветер на закате поутих, и эти бледные, возникавшие как бы из ничего, полурастворенные облака повисали и ширились над рекой. Кое-где они перебрались за кромку берегового откоса и поползли по траве, меж деревьев, окутывая выступавшие из земли корни.
Свет уходил из засиневшего воздуха. Виктор Константинович, покончив со сборкой винтовки, зарядил ее, как приказывал Веретенников, а затем собрал и завернул заботливо в тряпицу всю так называемую «принадлежность» — протирку, отвертку, щетинный ершик, масленку…
Вечерняя тень разливалась по низу, и только верхушки разросшихся, старых верб были освещены закатом.
Виктор Константинович некоторое время посидел еще под своей вербой, приковавшись взглядом к этой тихой картине, держа винтовку между коленями… Но все вдруг грубо оборвалось — война вновь напомнила о себе.
Внизу под обрывом гулко ударил выстрел — один, другой, и Истомин, как от озноба, передернулся. Высунул из своей стеганки голову и Гриша Дубовик. Стрельба поднялась в стороне, противоположной переправе, и выстрелы, раз за разом, гремели все ближе. Припадая на затекшую ногу, Гриша кинулся к краю обрыва; Истомин, подхватив винтовку («Не дай бог потерять ее в суматохе», — мелькнуло у него в голове), побежал вслед за мальчиком.
— Что у вас с ногой?! — крикнул он.
И позабыл о своем вопросе, глянув вниз.
В белой мгле, застлавшей узкую, огибавшую обрывистый берег полоску отмели, он различил сперва три бегущие тени. В следующее мгновение три человека выскочили на незакрытое туманом место — двое бойцов в пилотках, в шинелях, но почему-то босые и третий — в фуражке — командир, должно быть. Обернувшись на бегу, командир выстрелил из пистолета в туманное облако, из которого появился. А из тумана кучно в ответ ударили ружейные выстрелы — за этими тремя шла погоня.
— Ой, дяденька!.. — легкое, как вздох, раздалось восклицание Гриши; мальчик взмахнул рукой, мазнув Виктора Константиновича рукавом стеганки по лицу.
— Яны! — зашептал Гриша. — Дяденька старшой, яны!
Истомин машинально провел ладонью по лицу.
— Что? Кто они? — недовольно пробормотал он.
— Яны! Я ж кажу… — жарко зашептал мальчик. — Те злодеи! Дяденька старшой…
Трое беглецов, миновав открытое место, опять окунулись в облачный пар. И Виктор Константинович чуть было не крикнул: «Вы кто? Стойте!»; он поднял и обеими руками прижал к груди винтовку, словно страшась, что ее отнимут. Беглецы закарабкались по откосу, прямехонько к нему, Истомину, как будто заранее вышедшему им навстречу. И было слышно, как шуршит, осыпаясь под их ногами, песок и пощелкивают камешки.
На отмели тем временем показались еще человек восемь — десять с винтовками и затоптались на месте — это и была погоня, потерявшая беглецов из виду. Те подобрались уже в тумане к самой кромке обрыва и завозились там — отчетливо слышалось их тяжелое дыхание, — в последнюю минуту они изменили направление, скосили его. И над краем обрыва, шагах в пяти от Виктора Константиновича, выросло что-то круглое, темное, лишь отдаленно напоминавшее человеческую голову, со светлыми пучками усов. Их обладатель не рассмотрел, вероятно, никого здесь наверху, он рывком перевалился через травяную бровку, прополз немного вперед… И тишину пронзил вопль Гриши:
— Он! Стреляйте, дяденька!
А на мгновение раньше вынырнула, как из-под земли, и завертелась — вправо, влево — голова второго беглеца.
— Was? Was? [26] — раздалось там.
Первый беглец, вскинувшись всем туловищем на колени, стал стаскивать закинутый на спину автомат.
— Стреляйте, дяденька! — со слезами закричал Гриша. — Уйдет он!
И, не отдавая себе отчета, уступая лишь этому детскому рыданию, Виктор Константинович поднял рывком винтовку и не целясь — чего тут было целиться?! — нажал на спуск. Его больно, как кулаком, толкнуло в плечо, его ослепила вспышка пламени — и он не увидел результатов своего выстрела. Но у самого своего уха он услышал плачущее и счастливое:
26
Что? Что? (нем.).
— А-а-а!.. Накрылся, гад! Трясца твоей матери!
Машинально перебросив затвор винтовки, не помня себя, Виктор Константинович рванулся вперед к краю обрыва. Он успел еще увидеть исчезающее внизу, в облачной массе, черное пятно и послал в него вторую пулю… Неразборчивый, точно птичий вскрик донесся к нему снизу — пятно исчезло. И уже в пустоту, в ничто, он выпустил третью пулю, четвертую, пятую, просто потому, что не мог остановиться. Нажав на спуск еще раз, он удивился, что выстрела не последовало.
С чувством крайнего удивления и растерянности смотрел он потом на два положенных рядом под деревьями трупа — второй сняли с откоса и втащили наверх преследователи. И ему упорно мерещилось, что не он превратил этих двух людей в трупы, что все сделалось само собой, помимо него.
Убитые — опять же к его изумлению — оказались теми двумя «ранеными в пилотках», что подожгли сегодня мост, полный народу… С утра их повсюду окрест искали бойцы местного истребительного отряда, они и обнаружили их тайное убежище, невдалеке от реки, — пещерку, вымытую весенними ручьями в лесном овраге; там был с ними кто-то третий, может быть, командир… А этих двоих застрелил он — выходило так, — он, Истомин, и никто другой, что было поистине невероятно, неправдоподобно!
Веретенников, примчавшийся на выстрелы с переправы, включил электрический фонарик — под вербами уже стемнело. И мертвецы, погрузившиеся в сумрак, словно бы всплыли в голубоватом, призрачном потоке, подобные утопленникам. Один — с распушенными усами — был поражен в шею, и рубаха его черно намокла; у второго волосы на голове слиплись, покрылись черно-фиолетовыми сгустками. И у Виктора Константиновича холодело внутри и ослабевали ноги, хотелось сесть при мысли, что это он так отделал этих людей. Сейчас он не находил в них ничего особенно злодейского; парни как парни — крупные, рослые, с живым, человеческим цветом лиц — еще не успели побелеть. Почему-то особенно лезли в глаза их белые, большие, грязные ступни; на руке у одного, усатого, на толстом пальце блестел дешевенький серебряный перстень-печатка. И Виктору Константиновичу понадобилось и раз, и другой мысленно сказать себе, что убитые им люди, именно они, повинны в смерти и мучениях многих, очень многих других людей и что они получили только то, что давно заслужили. Но странно и жутковато было от сознания, что получили они это из его рук…