Дом учителя
Шрифт:
— «Мы призываем вас, наши родные и близкие, наши отцы, матери, братья и сестры, к выдержке, стойкости и отваге, — прочел он. — Помогайте Красной Армии, помогайте партизанам, чем только можете! Выслеживайте фашистских убийц, собирайте сведения о движении вражеских войск, об их складах. Передавайте эти сведения партизанам. Поддерживайте красных партизан продуктами и теплой одеждой, укрывайте их! Будем бороться вместе!
Товарищи трудящиеся нашего района, позор и неволя страшнее смерти!
Верьте, товарищи земляки, Красная Армия вернется, и над нами снова засияет ленинский свет Свободы.
А мы и сегодня с вами, мы совсем близко от вас!
Районный комитет
Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков)».
— Хорошо, — сказал Самосуд. — Принимаем, товарищи?..
— Райкома нет — райком есть, — торжественно сказал судья.
Солнышкин благодарно посмотрел на судью и улыбнулся, он не был утешен, но у него появилось такое чувство, что он сейчас уже вступил в борьбу и за своих четырех мальчиков.
Листовку одобрили, и Самосуд в свою очередь довел до сведения членов нового райкома, что в его отряде имеется ротатор и какое-то количество бумаги, заблаговременно припасенной.
Было около десяти часов, когда Самосуд, принявший на себя обязанность секретаря подпольного райкома, закрыл заседание.
Солнышкин и Виноградов тотчас поднялись — завтра на рассвете они должны были отправиться в район, по селам, чтобы установить связь с верными людьми. Но затем наступила пауза, все медлили расходиться, словно какое-то еще дело осталось нерешенным и какие-то слова не сказанными…
Вдруг все одновременно подались друг к другу и стали обниматься, молча и неловко. А те слова, что были в мыслях у каждого, — слова о родственной и, может быть, большей, чем родственной, близости, которую испытывали сейчас друг к другу эти люди, так и остались несказанными.
Сергей Алексеевич проводил уходивших на крыльцо и постоял там, вглядываясь в шумящую доящем темноту, в которой, едва сойдя с крыльца, пропали Солнышкин и Виноградов. Сам Самосуд хотел еще повидаться с командиром части, оборонявшейся на окраине города, и поговорить о возможности совместных действий. Аристархов, военком, остался с Самосудом — только что на заседании он стал начальником штаба партизанского имени Красной гвардии полка.
Двенадцатая глава
Присутствие необычайного
Женщины
Вечером в наступившей тишине Ольга Александровна сказала Лене:
— Знаешь, со мной происходит что-то непонятное. Я хотела тебя попросить… но я забыла.
— О чем попросить? — высоким голосом спросила Лена.
— О чем-то важном… Ну, не помню… О чем-то совсем простом… — Ольга Александровна сжала руку девушки своей
— Не надо, не надо! — умоляюще сказала Лена. — Все уже кончилось.
Они стояли в полутемной кухне, куда Ольга Александровна только что привела племянницу.
— Я зажгу лампу… А ты посиди, успокойся. Все кончилось… Все кончилось, — повторяла Лена.
Ощупью она поискала спички на полке у плиты, где всегда возле деревянной солонки лежал коробок — там его не оказалось.
И из дальнего угла послышался певучий голос Марии Александровны:
— Спички на столе. Настя приходила, брала… Надо бы затемнить окно.
Лена опустила штору, зажгла лампу, и, когда за пузатеньким, сразу запотевшим стеклом вспыхнул лепесток огня, Мария Александровна встала из угла, будто и ей нужен был свет, и, тихо ступая, подошла к старшей сестре.
— Ну вот, слава богу, все кончилось. Что ты хотела, Оленька? — спросила она.
— Забыла, вылетело из головы. — Ольга Александровна тяжело опустилась на табурет. — Хочу вспомнить и не могу… А минуту назад об этом думала… Такая нелепость.
И она заплакала, не мигая, с открытыми глазами, в первый раз за весь ужасный, длинный день. Начавшийся, казалось, давным-давно, с появлением рано утром этой бедной женщины с младенцем на руках, прибежавшей из Спасского, он все не кончался, все длился, пока одни умирали под бомбами и пулями, а другие сидели под землей, ожидая своего конца.
— Ничего, ничего, голубка… — Мария Александровна нашарила плечо сестры, вздрогнувшее под ее прикосновением, и легонько погладила. — Ну, поплачь немного, поплачь, ничего.
Звук ее голоса был удивительно чист и нежен, но белое, узкое лицо, со стеклянно отразившими огонек лампы глазами, оставалось кукольно неподвижным.
— У меня мысли разбегаются, — очень искренне пожаловалась Ольга Александровна. — Полный ералаш в голове.
Она достала из кармана вязаной кофты скомканный платочек и быстрыми, мелкими движениями, точно пудрясь, стала осушать мокрые щеки.
— А где Настя? — спросила она.
— Настя окна забивает фанерой, где стекол нет, — сказала Лена.
— Ах да, я же сама ее попросила… Лена, Леночка! — воскликнула вдруг Ольга Александровна. — Ну подойди ближе! Господи! Подойди же!
Лена слегка наклонилась к ней, и она обеими ладонями сжала ее лицо так, что выпятились губы.
— Тетя!.. Больно же… — пробормотала невнятно Лена и попыталась высвободиться.
— Живая, живая!.. Я так о тебе!.. А ты бравировала… Все выбегала в сад посмотреть!..
Ольга Александровна сама легонько оттолкнула от себя девушку.
— Все-таки их не пустили сюда, — метнулась в другом направлении ее мысль. — Такая вдруг тишина!.. Где они теперь, немцы?
— Они были совсем близко, — сказала, будто пропела, слепая. — Я слышала, как они кричали…
— Ну что ты?! Они были все-таки далеко, — возразила Лена.
— Я слышала, как они вопили. А потом загремели их танки… Танки были уже в городе… — сказала слепая. — От их грохота, от звона у меня лопалась голова… Вот уж не думала никогда, что услышу, как стреляют их пушки… невыносимо громко…