Дом учителя
Шрифт:
— Товарищ генерал, командуйте! — крикнул он так громко, точно это генерал оглох, а не он.
И тот даже чуть отклонился.
— Огонь! По противнику огонь! — далеко разнесся твердый голос командарма.
— Бей сволочей! — освобожденно завопил Горчаков.
Пулемет в его напрягшихся руках задрожал, затрясся, выплеснул пламя, и его, нагнувшегося к прицелу, словно бы обдало живым, теплым дыханием. Но он тут же вынужден был прекратить стрельбу…
— Товарищ генерал, вы вторым номером можете?! — криком спросил он.
— Вторым? Отчего же, — прокричал генерал, — могу вторым!
Он придвинулся ближе, взял в обе руки ленту… И Горчаков, с мгновенно исказившимся, исступленно-счастливым, ужасным лицом, выстрелил веером длинную очередь по согнутым спинам, по головам в касках, по прыгающим задницам.
А из березняка навстречу немцам ударили пограничники!
…И спустя короткое время наступила тишина — теперь уже всеобщая. Живые голоса стрелков, справа и слева, стоны, доносившиеся с большака, редкие одиночные выстрелы — все это как бы и не нарушало этой огромной тишины — тишины отбитой атаки. Горчаков разжал пальцы, окостенело державшие пулемет, и длинно вздохнул, выпустил воздух из переполненной груди.
— Успели к обедне… А то ведь… — повторил он для себя одного.
Генерал благодарно посмотрел на Горчакова.
— А вы лихо… — перешел он незаметно на «вы».
— Отслужили фрицам панихиду, — подал от окна голос адъютант.
— Точно, что «со святыми упокой».
Горчаков ничего этого не разобрал — он по-прежнему плохо слышал.
— Вы что до войны делали? Где работали? — закричал генерал.
Горчаков очумело взглянул, и генерал подтянулся к его уху, повторяя вопрос.
— Извиняюсь… — Горчаков заторопился. — С «Серпа и молота» я…
— Так и есть, — сказал генерал. — Так оно и есть… Семейный?.. Семейный, спрашиваю?
— Семейный… — Горчаков принялся отирать ладонью взмокшее лицо и опять сорвал со скулы корочку. — Так точно, товарищ генерал! Семейный!
— И дети есть?
— Двое, товарищ генерал! Девочки у меня, — он не замечал, что размазывает по лицу кровь.
— У меня одна, — сказал генерал.
Он, казалось ему, уступал теперь в чем-то главном этому солдату с костылем, солдат был как бы старше его.
— Как вас зовут? Ваше имя-отчество? — спросил он.
— Мое? — Горчаков отнял от лица окровавленную ладонь и недоуменно рассматривал ее.
— Ваше, ваше!
— Мое — Петр Трофимович, — сказал Горчаков.
— А я Федор Никанорович.
И в мыслях командарма возникло:
«Перед кем же я в первую голову виноват — я, командующий армией? Выходит, перед ним, перед Петром Трофимовичем… Солдат кровью своей за наши ошибки… за мое малое умение…»
Он поманил Горчакова пальцем и, когда тот нагнулся к нему, спросил:
— Крепко вы материте нас, командование? Достается нам?.. А, Петр Трофимович? Давайте начистоту!
Горчаков помолчал, прежде чем ответить, добросовестно задумался… В этой наступившей после боя полной тишине он как бы вновь учился связно, ясно думать…
— Бывает, что и так, достается… — ответил он серьезно. — Бывает, что и крепко, то есть по заслугам… А если разобраться, то, может, и понапрасну… На каждого командира есть другой командир, повыше… Как тут рядовому составу разобраться? Солдат что видит? Мушку на стволе своей трехлинейки видит… Ее он точно — видит хорошо…
Вдруг Горчаков засмеялся удивительным, лающим смехом.
— А больше всех старшине достается — вот уж точно так! — отсмеявшись, сказал он. — Старшина, тот всегда на виду: то с кухней припоздает, то махорки недодаст, то да се…
Из укрытий, из окопчиков показывались бойцы, перебегали между обломков; к командарму подошел полковник в припорошенной известковой пылью шинели. Они заговорили, и Горчаков в своей глухоте остался как бы наедине с собой.
Тишина все длилась… Немцы активности больше не проявляли, и командарм собрался уходить — к нему вместе с последними выстрелами вернулись все его заботы. Прощаясь с Горчаковым, он прокричал:
— Нечем мне вас наградить, Петр Трофимович! Обещать вам тоже ничего не могу.
Он обнял Горчакова, вставшего на здоровую ногу, рывком привлек, прижал к себе и осторожно выпустил, боясь, что тот сейчас же упадет. Горчаков действительно пошатнулся.
— Одно лишь могу: спасибо, Петр Трофимович! Вы и не догадываетесь, какой я ваш должник! Будем живы — сочтемся. А нет — свалит нас чертова пуля, — так ведь солдату не в диковинку… Ведь так?..
Еще некоторое время командарм ждал вестей от Богданова, затем решил вернуться к своим окруженным войскам. Посланный во вторую группу прорыва майор Герасимов, вернувшись, доложил, что Богданову тоже не посчастливилось пробиться и что свидеться с ним лично по этой причине он, Герасимов, не смог. Майор прискакал на коне, которого где-то раздобыл; он был ранен в грудь, потерял много крови, и его пришлось тут же отправить в госпиталь.
А когда стемнело, командарм с несколькими офицерами пустился в обратный путь на усилившийся на западе гул боя; остатки его блокированных дивизий продолжали там сражаться, и его место было с ними.
К вечеру бой под городом утих, не раздавалось и одиноких выстрелов, и слышнее стали звуки работы, что шла на переправе. Там не умолкали топоры, глухо бил в сваи обух и с шелестящим шумом рушились березы.
Гриша Дубовик, уходивший, чтобы разведать обстановку, приплелся обратно, под вербы, к Виктору Константиновичу, и тут же без сил опустился на землю. Утреннее купание в осенней воде не прошло для него бесследно: он кашлял, и лицо его сухо горело. Без воодушевления — очень уж плохо он себя чувствовал — он рассказал, что «фрицу дали прикурить», что у нас в контратаку ходили даже раненые и что повел их генерал, командующий армией. С взрослой усмешкой Гриша добавил, что лично он «того не бачив», а потому «извиняйте, за что куплял, за то продал». Два танка подбитых он «точно бачив: стоять, черные, у поли, а як ветер з них подуе, смердять». Дальше он рассказал, что лейтенант, товарищ Веретенников, которого он опять же «бачив», приказал им: дяденьке старшому и ему безотлучно находиться при машинах.
— У меня усе, старшой, — заключил Гриша и зашелся в долгом черством кашле.
— Вы простудились, вам не надо на земле, — сказал Виктор Константинович. — Идите в машину.
— Трясца его матери! — утомившись, выдохнул Гриша. — И надо же…
Виктор Константинович порылся в кузове машины, достал новенькую стеганку, полученную в интендантстве перед командировкой, и накинул мальчику на плечи. Тот как бы попытался оправдаться:
— А я, дяденька старшой, и у батьки был квелый, догадливый на усякую хворобу.