Дом учителя
Шрифт:
— Мы все сидели в погребе, пока наши там воевали… Ах, вспомнила наконец! — воскликнула Ольга Александровна. — Надо же всех покормить. Леночка, прошу тебя… Ведь все, наверно, голодные! Ах какая же я!.. Никто не ел целый день. Я сейчас приведу Настю. А ты помоги ей, пожалуйста! У нас еще много картошки…
Она раз и другой дернулась всем грузным телом, прежде чем смогла подняться, и машинально поправила свои пышные, голубоватые волосы.
— Ты сиди, сиди! — сказала Лена.
— Какая же я?! И надо поставить самовар… Пожалуйста, Леночка!
Царственно откинув голову, задыхаясь, Ольга Александровна пошла из кухни; у выхода она остановилась:
— Да, а где мы положим Сергея Алексеевича? Он целый день на ногах. И прошлой ночью, наверно, не спал… Везде все занято.
— Я перейду к тебе, а он ляжет в моей комнате, — сказала слепая.
— Да, хорошо, он ляжет в твоей комнате, — решила Ольга Александровна.
Она вновь почувствовала себя хозяйкой, в которой все вокруг нуждались, и это помогло ей собраться с духом.
Кормить всех Ольга Александровна решила в библиотеке-читальне, где стоял самый большой стол. С помощью Лены она накрыла его самой большой, пиршественной скатертью, какая нашлась в доме. Это была прекрасная скатерть чистейшего льняного полотна, лишь слегка пожелтевшая за годы, что пролежала без надобности в родительском буфете. А свечи, зажженные в железных, петровского времени шандалах — керосина осталось в доме уже совсем немного, только для кухни, — создавали впечатление особой, таинственной торжественности. Вместе с Леной Ольга Александровна принялась считать, сколько же потребуется к ужину приборов, и по-хозяйски забеспокоилась.
Раненых не было уже в доме, за ними приехали из госпиталя и всех увезли, но девушка-сандружинница осталась — присела в зальце и тут же заснула, завалившись головой на спинку стула, свесив измазанные кровью руки с набухшими венами, — ее надо было обязательно накормить, напоить горячим чаем. Затем надо было дать поесть женщине из Спасского и соседям-погорельцам — переселенные на освободившиеся койки в спальную комнату, они уже наведывались в кухню, к Насте: нет ли у нее хлебца? С утра не ели ничего, кроме яблок, и зарубежные товарищи. (Бомбежка задержала всех четверых, а потом в Дом учителя пришел с городским военкомом сам командир партизанского отряда, куда они были направлены; и, к их чрезвычайному удивлению, командиром оказался старый учитель — «профессоре», как называл его Федерико; без возражений, скорее, с охотой «профессоре» взял к себе в отряд Осенку, Федерико и чету Барановских — пани Ирена слышать не хотела о разлуке с мужем. И теперь все они дожидались, когда командир отправится с ними в отряд.) Нельзя было забыть и знакомых интендантов: часа полтора назад они вновь постучались в дом — Веретенников со своей командой, все промокшие, продрогшие, — и их стало даже больше, чем было, прибавился больной мальчик. Далее попросились переночевать двое бойцов с ручным пулеметом, разыскивающие свою часть. А во главе стола — что разумелось само собой — должны были занять места Сергей Алексеевич и Евгений Борисович, военком. Своих, домашних, насчитывалось четверо: Маша, Настя и их двое — она и Лена; впрочем, сама Ольга Александровна ужаснулась, подумав, что и ей следовало бы поесть. Ну и не лишним было поставить несколько запасных приборов, на случай если в дом постучится кто-нибудь еще. Словом, к ужину в библиотеке могло стать тесновато…
— Не знаю, не знаю… — все повторяла Ольга Александровна. — Посуды может не хватить. И хорошо бы, Леночка, перемыть ее.
За этими хлопотами как-то забывалось минутами и то, что было пережито за день, и то, что бой еще не кончился, а только прервался, и что неизвестно, как все будет завтра… А Лена — та просто удивляла Ольгу Александровну: с девочкой творилось что-то вовсе непонятное.
И правда, Лена была необыкновенно возбуждена… Впуская сейчас в дом интендантов, она любопытно выглянула за дверь — там в стороне сегодняшнего боя что-то туманно, разноцветно светлело в толще дождя, будто расплывались капли краски: розовой, зеленой, желтой. И Веретенников тоном бывалого воина объяснил ей, что это немцы освещают ракетами свое предполье. Но Лена лишь подивилась тому, что фашисты все ж таки слишком близко — ей представлялось, что их отогнали гораздо дальше. А сейчас и эти мысли не занимали ее — она была полна другим…
— Стаканов, наверно, всем не хватит, — озабочено сказала Ольга Александровна. — Вот беда-то…
— Не хватит и не хватит, будем пить по очереди, — Лена засмеялась.
— Тебе весело? — не с осуждением, а как бы с интересом спросила Ольга Александровна.
Она тяжело села на подвернувшийся стул, ее всегда теперь тянуло посидеть; и странно: сколько бы она ни сидела, она никак не могла набраться сил.
— Совсем не весело, — звонко ответила Лена. — Разве может быть кому-нибудь весело?..
— Мне бы так хотелось, чтобы ты была теперь далеко-далеко… — вздохнув, сказала Ольга Александровна. — Очень далеко…
— А мне, знаешь, — Лена повертела головой, — совсем бы не хотелось.
— Бог знает что ты говоришь!.. Половины нашего города уже нет. Страшно об этом думать. Ах, Леночка, это ужасно, что ты не уехала!
— Мне надо сказать тебе одну вещь, — начала Лена, — Ты только не волнуйся.
Ольга Александровна жалобно на нее посмотрела.
— Мы все собирались в Ташкент. И вот как получилось… Я, конечно, виновата, что не отправила тебя раньше.
— Ничего ты не виновата, — сказала Лена. — И знаешь — ты только не пугайся! Я рада, что не уехала. Правда, рада.
— Рада?.. Ты говоришь ужасные вещи.
Лена обогнула стол и подошла к тетке с таким видом, точно собиралась открыть ей приятный секрет… На столе колыхнулось пламя свечей, и легчайшие тени заметались по скатерти, по стеклу книжных шкафов, по гипсовым бюстам античных философов, что смутно белели наверху под потолком.
— Самое ужасное я еще не сказала… — Лена опять засмеялась, — мне нужен твой совет.
И ей действительно очень надо было поговорить с теткой, но не затем, чтобы получить совет — это, по правде говоря, имело второстепенное значение, — а чтобы исповедаться и таким образом сделать ее как бы своим сообщником. Лене не требовалось уже ни «да», ни «нет», все самое важное в ее жизни определилось, казалось ей, окончательно, с полной ясностью. Но носить в себе одной это сознание окончательности, — может быть, роковое — было немыслимо трудно. Да и кто еще, кроме старой тетки, имел право первым узнать обо всем, что с нею произошло. Кто еще был так понятлив и уступчив?!
Тетке предстояло услышать и о том, что она, Лена, никуда не побежит, ни в какой Ташкент, а пойдет туда же, куда уходят Федерико и его друзья, и будет делать все то же, что будут делать они, пани Ирена и девушка-сандружинница. Уж если эта ополченка, по виду совсем школьница, не побоялась войны, то ей, Лене, стыдно бояться, и она, конечно же, поборет в себе самый большой страх — страх перед чужим страданием. А еще — и не «во-вторых», а «во-первых» — тетка должна быть посвящена в то поразительное, чрезвычайной важности событие, которое переживала Лена.
Утром, когда она и Федерико прощались на городской площади, она лишь догадывалась об этом приближении необычайного. Но позднее, во время бомбежки, когда ушедший куда-то Федерико вернулся невредимым и тоже спустился в подвал, где все сидели, облегчение, которое она почувствовала, точно открыло ей глаза: необычайное свершилось. Еще позднее, когда все, спасаясь от танковых пушек, перешли из дома в сад и Федерико то исчезал со своей полуавтоматической винтовкой, то появлялся и что-то докладывал Сергею Алексеевичу, а встречаясь с нею глазами, улыбался и кивал ей, она призналась себе в том же самом, в чем признавались в какую-то минуту и Наташа Ростова, и Вера из «Обрыва», и Елена из «Накануне»… Эти пришедшие ей на память образы не говорили о книжности ее переживания — Лена была вполне искренней. Но все, что с ней когда-либо случалось, проходило как бы проверку сравнением с образами поэзии. А сейчас ее жизнь и поэзия, казалось ей, переплелись. И Лета — истинная, по душе и таланту, актриса, испытывала нечто подобное глубокому творческому удовлетворению: «Я люблю, люблю Федерико!» — подмывало ее разгласить на весь мир.