Домашний зоопарк ледникового периода
Шрифт:
Маму воспитывал отчим – деда Вася. Контуженный на фронте крепко выпивающий инвалид, страдающий приступами эпилепсии – деда Вася был конюхом. Он был невысокого роста, сухой, крайне молчаливый человек. Если под влиянием алкоголя, он вдруг начинал что-то рассказывать, то от волнения сильно заикался. Его заикание было следствием перенесенной контузии. Дед служил на войне танкистом и не раз выбирался из горящего танка полуживым. Родной отец мамы – белорус Павел, пропал без вести уже после войны, откуда он вернулся черным от ожогов. Мама всю свою жизнь до старости верила, что отец найдется, что возможно его завербовали спецслужбы для работы заграницей, поскольку его отличала природная сообразительность и необычайная склонность к технике. В деревне, где он жил до женитьбы, он собрал из прялок велосипед и даже ухитрился проехаться на нам по селу.. Кроме технической одаренности, Павел был отменным картежником и случалось, что приходил домой под утро с набитыми деньгами карманами, а иногда и вовсе в одной рубахе.
Мама росла яркой девушкой, пользующаяся успехом у парней, и не слишком серьезно учившаяся в школе. Чтобы поступить в институт ей пришлось пойти после школы работать на завод, а затем, после окончания рабочего факультета, она устроилась секретарем-машинисткой в редакцию газеты, совмещая работу с учебой на факультете дошкольной педагогики.
То, что мама была профессиональным педагогом, приучило смотреть меня на все процессы воспитания детей с методической точки зрения. Педагогика не сделала из меня хорошего человека, но позволила мне понять, каким бы меня хотели видеть другие люди, и как сделать так, чтобы меня считали хорошо воспитанным ребенком. Главным качеством, которое воспитывала педагогика было лицемерие.
Жизнь на съемной квартире на городской окраине способствовало тому, что я начал разговаривать на смеси русского и украинского языка. Город разговаривал преимущественно на русском, с небольшими этническими вкраплениями, призванными украсить русскую речь и внести в нее элементы «народности». Думаю, что и своей интонацией – слегка напевной, я обязан влиянию украинского языка.
Со временем маме от отдела народного образования дали отдельную жилплощадь и мы съехали со съемной квартиры в бараки. У моих родителей появился свой отдельный уголок в виде комнаты порядка четырнадцати квадратных метров с печкой и небольшим палисадником перед входом – участком земли в две сотки, на котором произрастала какая-то зелень. Палисадник был огорожен забором и обвит виноградной лозой. Еще нам полагался сарай с погребом и огород – узкий участок поля за сараями – пятьдесят метров длинной и три метра шириной. На таких лоскутах земли жители бараков выращивали картошку. За огородами начиналась ничейная земля. Каменистый пустырь с редкой растительностью, где мы выплавляли из радиаторов свинец, парни играли в карты, куда мы приносили выкраденные из родительских карманов папиросы, чтобы разделить их с товарищами.
Главной достопримечательностью этих мест было городское кладбище. Кладбище было закрыто, но после Пасхи в Родительский день сюда со всего города устремлялись толпы людей. Дети обитателей бараков пользовались этим соседством, чтобы посетить погост и набить карманы конфетами и печеньем. Погост был старым, густо заросшим кустами сирени и вишни и условно разделялся на несколько секторов: православное, цыганское и еврейское кладбища. Через кладбище пролегал самый короткий путь на остановку автобуса и всякий раз, когда приходилось идти по узкой тропинке между могил, я испытывал настоящий страх и трепет.
Возможно, близость кладбища сыграло свою роль в том, что лет с шести я начал бояться темноты. Когда пришло осознание того, что люди уходят из жизни навсегда, что после смерти меня уже никогда-никогда не будет, я был потрясен до глубины души. Более всего я удивлялся спокойствию людей относящихся к факту собственной смертности совершенно равнодушно Как?! «Пройдут миллионы-миллионы лет, а меня не будет? – приставал я к своим родителям, но те только отмахивались. Я смотрел в небо, в его бесконечные ночные просторы и эта тьма лет, которые пройдут надо мной уже без меня, просто подавляла. Мое сознание отказывалось вместить в себя эту мысль.
Я представлял свою смерть и долго думал над тем, какой из способов захоронения выбрать, чтобы было не так ужасно об этом думать. Наконец я решил, что это будет голубой гроб, в котором меня опустят на самое дно океана. Я не мог смирится с тем, что я смертен, я был уверен, что рожден для того, чтобы жить вечно. Собственно говоря, я наверное и сейчас не верю в то, что когда-нибудь умру. Люди стареют, но до конца не верят, что умрут – думаю я. Такая мысль, приди она действительно им в голову, как очевидность и неизбежность того, что с ними неминуемо произойдет, должна бы свести их с ума, лишить их жизни навсегда покоя.
Благодаря тому, что у отца был бесплатный проезд по железной дороге, я познакомился с Москвой, куда он несколько раз брал меня с собой, совершая спонтанные вояжи по магазинам столицам.
Я помню как влачился за ним по бесконечным переходам ГУМа, боясь потеряться среди многолюдной толпы. Однажды он, купив мне мороженое, оставил дожидаться его возле входа в магазин, а когда вернулся, обнаружил, что меня окружила толпа японцев с фотоаппаратами, которые отчаянно пытались добиться «улибочки» на моей измотанной походами физиономии.
На Красной площади мы предприняли попытку попасть в мавзолей, но выстоять тянувшуюся от Вечного огня очередь оказалось свыше наших сил, и я так и не увидел Нечто, что являлось содержанием культа мое огромной и великой Родины. Папа учил меня любить свою страну и на примере побед наших хоккеистов, легко доказывал преимущества страны Советов перед американцами, которых я ненавидел за то, что они бомбят крохотный Вьетнам, отмеченный на карте фиолетовым цветом.
Папа учил меня ездить на велосипеде и подтягиваться на турнике. Однажды он показал мне опыт, доказывающий, что предметы при нагревании расширяются. После нагревания на печи пятикопеечной монетки, она не смогла пройти в построенные из двух гвоздиков ворота. Из домашних животных у нас были только кролики.
Кролики были частью папиного плана на обогащение. Однако, богатства это не принесло, хотя и вносило разнообразие наш скудный рацион, состоявший из овощей, кильки и жареной картошки.
Летом дети объедали фруктовые сады. Для этого не надо было даже перелазить заборов. Абрикосы, яблони, вишни росли прямо на улице вдоль дороги.
Однажды папа, уступив моим настойчивым просьбам купить мне клетку для птиц, решил сделать ее самостоятельно из покрышки автомобиля. Для этого он разрубил ее топором и извлек из нее проволоку, которая, к моему восторгу, легла в основу каркаса будущей клетки. К моему огорчению, работы так и не были завершены, и незаконченная клетка еще долгое время валялась в дальнем углу сарая. Отец быстро загорался, но так же легко охладевал к новым затеям.
Не помню отца пьяным, он не любил шумные компании, и всем винам предпочитал сладкий компот. Лишь однажды я видел его навеселе после выпитого домашнего вина, которое почему-то бродило у нас в стиральной машинке.
Основу культурной жизни Никополя составляло посещение кинотеатров и цирка. Своего циркового коллектива в городе не было, зато регулярно наезжали труппы из других городов и даже из-за рубежа. Так, однажды, к нам приехала труппа из Чехословакии, обеспечившая себе популярность среди местной детворы уже тем, что сбывала ей настоящую жевательную резинку, которой не было в продаже ни в одном магазине Советского Союза.