Доминик

Фромантен Эжен

Все эти сложные переплетения судеб, полностью мне чуждых, совершались, по моему разумению, в каком-то вымышленном мире, куда мне ничуть не хотелось проникнуть. «Ничего, позже поймете», – говорил Огюстен. Смутно я замечал все-таки, что мой юный наставник находит удовольствие в самом зрелище житейской игры, что его занимает механика чувств, столкновение интересов, честолюбивых замыслов, пороков; но, повторяю, мне было совершенно безразлично, что мир, в котором мы живем, – шахматная доска, как говорил тогда Огюстен, а человеческая жизнь – партия в шахматы, сыгранная хорошо или плохо, и на все есть свои правила. Огюстен часто писал письма. Иногда он письма получал; на некоторых стоял парижский штемпель. Такие письма он распечатывал особенно нетерпеливо, поспешно пробегал глазами; легкое волнение оживляло на миг его лицо, обычно ничего не выражавшее, и после каждого такого письма он либо впадал в уныние, никогда, впрочем, не длившееся более нескольких часов, либо с удвоенным рвением брался за работу, погружаясь в нее с головой на целые недели.

Раз или два я видел, как он

вкладывал какие-то бумаги в конверт с парижским адресом и вручал вильнёвскому почтальону со множеством предостережений и наставлений. Послав пакет, он с видимым беспокойством начинал ждать ответа, который приходил либо нет; а затем склонялся над новой стопой писчей бумаги, как землепашец переходит к новой борозде. Вставал он рано и спешил к письменному столу, словно столяр к верстаку, ложился очень поздно и никогда не выглядывал в окно, чтобы узнать, дождь на дворе или вёдро; могу поручиться, что в день отъезда из Осиновой Рощи он все еще не знал, что на обеих башенках установлены флюгеры, непрерывно вращающиеся и указывающие направление ветра и чередование воздушных потоков. «Что вам до этого?» – говорил он, видя, что меня заботит, откуда подул ветер. Благодаря удивительной способности к непрестанному труду, который был, казалось, родной его стихией и ничуть не отзывался на его здоровье, его на все хватало, и на работу со мной, и на собственную. Он засадил меня за книги, заставил читать их и перечитывать, завалил переводами, анализом, перепиской и отпускал на волю, только когда видел, что мне уже не хватает дыхания в этом море слов, в которое он окунул меня с головой. С ним я выучил быстро и без особых затруднений все, что полагается знать подростку, будущее которого еще не определилось, но которого для начала собираются отправить в коллеж. Целью Огюстена было сократить время моего пребывания в школе, подготовив меня за наименьший возможный срок в один из старших классов. Так прошло четыре года, к концу которых он счел меня достаточно подготовленным, чтобы поступить в предпоследний класс коллежа. С невыразимым ужасом я видел, что близок час, когда мне придется покинуть Осиновую Рощу.

Мне не забыть последних дней перед отъездом: на меня напала болезненная чувствительность – и при этом без малейшего видимого основания: но и самое действительное юре не могло бы вызвать приступа острее. Стояла осень: она тоже оказывала на меня свое действие. Одна-единственная подробность позволит вам представить себе тогдашнее мое душевное состояние.

В виде решающего испытания моих сил Огюстен задал мне латинское сочинение, темою которого было отплытие Ганнибала из Италии. Я вышел на террасу, затененную виноградными шпалерами, и тут же, на вольном воздухе, принялся за работу, устроившись близ куртины, обращенной в сторону сада. Заданная тема касалась одного из немногих исторических событий, которые уже в ту пору обладали в виде исключения свойством волновать мое воображение. Все, что было связано с именем Ганнибала, обладало таким свойством, и битва при Заме неизменно вызывала во мне волнение самое непосредственное; в поражении Ганнибала я видел лишь героическую сторону, не раздумывая о том, на чьей стороне было право. Я перебрал в памяти все, что читал о нем, и попытался представить себе человека, который не в состоянии перебороть судьбу, немилостивую к его народу; он вынужден уступить не столько воинским неудачам, сколько року, тяготеющему над отечеством; он оттеснен к морю, поневоле оставляет Италийский берег и обращает к нему слова прощания, в которых отчаяние мешается с вызовом; и я старался в меру своих сил выразить то, что казалось мне правдой – если не исторической, то хотя бы лирической.

Камень, служивший мне пюпитром, нагрелся под мягким солнцем; по его поверхности, близ моей руки, шныряли ящерицы. Деревья, уже не зеленые более, притушенный дневной свет, удлинившиеся тени, неторопливые облака – все было исполнено пленительной сосредоточенности, свойственной осени, все говорило о закате, об угасании, о прощании. Виноградные лозы роняли лист за листом, хотя воздух был неподвижен. Парк погрузился в покой. В птичьих голосах было что-то, трогавшее меня до глубины души. Внезапное умиление, которое трудно было объяснить и еще труднее сдержать, поднималось во мне волной, рвущейся наружу, и восторг мешался с горечью. Когда Огюстен вышел на террасу, он застал меня в слезах.

– Что с вами? – осведомился он. – Неужели вы плачете из-за Ганнибала?

Не отвечая, я протянул ему исписанный листок.

Он снова с каким-то недоумением посмотрел на меня, удостоверился, что поблизости нет никого, кто мог бы вызвать столь странное волнение, окинул быстрым и рассеянным взглядом парк, сад, небо, и повторил:

– Да что же с вами такое?

Потом он взял листок и стал читать.

– Неплохо, – сказал он, дочитав до конца, – но вяловато. Вы способны на большее, хотя такое сочинение обеспечило бы вам хорошее место в предпоследнем классе средней силы. Ганнибал изъявляет слишком много сожалений, он недостаточно верит в народ, который ждет его с оружием в руках по ту сторону моря. Вы скажете, что он предвидел Заму, но если сражение при Заме он проиграл, вина не его. Он выиграл бы, будь солнце у него за спиной. К тому же после Замы у него оставался Антиох. После предательства Антиоха у него был яд. Ничто не потеряно для человека, покуда он не сказал своего последнего слова.

В руке у него было распечатанное письмо, которое он только что получил из Парижа. Он был оживленней обыкновенного; непривычное возбуждение, полное радости и решимости, светилось у него в глазах, которые всегда глядели очень прямо,

но почти никогда не блестели.

– Дорогой Доминик, – заговорил он, прохаживаясь вместе со мной по террасе, – у меня есть для вас добрая весть, она вас обрадует – я ведь знаю ваши дружеские чувства ко мне. В тот день, когда вы поступите в коллеж, я уеду в Париж. Я давно готовлюсь к этому. Теперь все устроилось, мне обеспечена возможность жить там той жизнью, которую я избрал. Меня ждут. Вот доказательство.

С этими словами он показал мне письмо.

– Теперь успех зависит лишь от ничтожного усилия, а меня хватало и на большее, вы тому свидетель, вы ведь видели меня за работой. Послушайте, дорогой Доминик: через три дня вы поступите в коллеж, а ученик предпоследнего класса – хоть не совсем еще мужчина, но уж далеко не мальчик. Дело тут не в возрасте. Вам шестнадцать. Через полгода, если вы постараетесь, можете считать, что вам восемнадцать. Уезжайте из Осиновой Рощи и больше о ней не думайте. Не вспоминайте о ней до той поры, пока не придет время позаботиться о доходах. Деревня – не для вас, и одиночество – тоже, оно вас убьет. Вы устремляете взгляд всегда либо слишком высоко, либо слишком низко. Слишком высоко, мой друг, вы увидите недосягаемое, слишком низко – сухие листья. Жизнь не там; смотрите прямо перед собою на уровне человеческого роста, и вы ее увидите. У вас хорошие способности, прекрасное состояние, имя, которое откроет вам все двери; с таким запасом в школьном ранце можно добиться всего. Еще совет: не ждите, что годы учения принесут вам много радости. Помните, что подчинение ни к чему в будущем не обязывает и что дисциплина по принуждению не в тягость тому, у кого хватит разума самому принудить себя к дисциплине. Не возлагайте чрезмерных надежд на друзей по школе, разве что, выбирая их, вы будете пользоваться полнейшей свободой; что до завистников – а они всегда найдутся, если вы добьетесь успехов, в чем я не сомневаюсь, – покоритесь неизбежности заранее и считайте, что это первый опыт. И вот что: изо дня в день непременно твердите себе, что работа ведет к цели, из вечера в вечер перед сном непременно думайте о Париже, который вас ждет и где мы с вами увидимся.

Он пожал мне руку с истинно мужской властностью и одним прыжком очутился на лестнице, которая вела к нему в комнату.

Тогда я спустился в сад, где старый Андре полол куртины.

– Что случилось, мсье Доминик? – спросил Андре, видя мое смятение.

– Что случилось, мой добрый Андре? Да только то, что через три дня я еду поступать в коллеж.

И я убежал в дальнюю часть парка, где пропадал до самого вечера.

4

Три дня спустя в обществе госпожи Сейсак и Огюстена я уезжал из Осиновой Рощи. Уезжали мы утром, в очень ранний час. Весь дом был на ногах. Слуги толпились вокруг нас. Андре держал лошадей под уздцы, таким грустным я не видел его со дня последнего события, одевшего весь дом в траур; потом он сел на козлы, хотя обычно никогда не правил, и с места пустил лошадей крупной рысью. Когда мы проезжали через Вильнёв, где все лица были мне так знакомы, я заметил двоих или троих товарищей моих детских игр; теперь это были взрослые парни, почти мужчины, они направлялись в поля с мотыгой на плече. Заслышав стук колес, они обернулись и, догадываясь, что мы собрались дальше, чем просто на прогулку, приветливо помахали мне, желая счастливого пути. Всходило солнце. Мы ехали среди полей и лугов. Я перестал узнавать места, лица прохожих были мне незнакомы. Тетушка не сводила с меня глаз, взгляд ее был полон доброты. Огюстен сиял. Я был почти столь же растерян, сколь опечален.

Нам понадобился целый день, чтобы проехать двенадцать миль, отделяющих Вильнёв от Ормессона, и солнце клонилось к закату, когда Огюстен. пристально глядевший в окно, сказал тетушке:

– Сударыня, отсюда уже видны башни церкви святого Петра.

Местность была плоская, блеклая, заболоченная, унылая. Приземистый город, ощетинившийся церковными колокольнями, уже вырисовывался за сетью ивняка. Болота чередовались с лугами, белесые вербы – с желтеющими тополями. Справа текла река, грузно перекатывая мутные воды между илистыми берегами. На отмелях и в тростниках, клонившихся по течению, стояли на приколе лодки, груженные досками, и старые баржи, глубоко осевшие в тину, словно им никогда не было дано держаться на воде. Гуси лугами ковыляли к реке, с хриплыми криками метались перед нашим экипажем. Нездоровые туманы ложились на крохотные хутора, которые виднелись вдалеке среди полей конопли и по берегам каналов, и от сырости, уже не имевшей привкуса моря, меня пробирал озноб, как от сильного холода. Экипаж въехал на мост, и лошади замедлили шаг; затем он покатился по бульвару, погруженному в полную темноту, и звонкое цоканье копыт по мостовой сообщило мне, что мы в городе. Я прикинул, что от момента отъезда меня уже отделяют двенадцать часов, что двенадцать миль отделяют меня от Осиновой Рощи; я сказал себе, что все кончено, кончено безвозвратно, и вошел в дом госпожи Сейсак, как переступают порог тюрьмы.

То был просторный дом, стоявший в квартале, если не самом пустынном, то, уж во всяком случае, самом чинном и по соседству с монастырями, – дом с крохотным садиком, который зарастал мхами в тени за высокими стенами ограды: с большими комнатами без воздуха и света: с гулкими передними; с винтовой каменной лестницей, которая вилась в темной клетке; и слишком малолюдный, чтобы быть оживленным. Здесь веяло холодом старинных нравов и чопорностью нравов провинциальных, верностью обычаям, властью этикета, достатком, покоем налаженной жизни и скукой. Из окон самого верхнего этажа виден был город: законченные крыши, монастырские строения и колокольни. На этом этаже была моя комната.