Доминик
Шрифт:
В первую ночь я спал дурно, вернее, почти не спал. Раз в полчаса, а может быть, и вдвое чаще слышался бой всех часов в доме, и у каждых был свой собственный тембр, непохожий на сельский звон вильнёвских часов, которые так легко было узнать по сиплому призвуку. На улице гулко отдавались шаги. Какой-то скрежет, как будто поблизости что было мочи гремели трещоткой, тревожил это особое городское безмолвие, когда все звуки словно уснули, и я слышал странный голос, мужской, медлительный, размеренный, немного певучий; этот голос возвещал, повышаясь от слога к слогу: «Час ночи, два часа ночи, три часа ночи, пробило три часа ночи».
На рассвете ко мне вошел Огюстен.
– Я хотел бы, –
У директора мы с ним побывали, но я при этом как бы отсутствовал. Я позволил привести себя в коллеж и увести обратно, прошел по дворам, увидел классы, но остался безучастен ко всем новым впечатлениям.
В тот же день, в четыре часа, Огюстен в дорожной одежде и с небольшим кожаным саквояжем в руке, составлявшем весь его багаж, отправился на городскую площадь, где стоял парижский дилижанс, уже заложенный и готовый в путь.
– Сударыня, – сказал он, обращаясь к моей тетушке, вместе со мною пришедшей проводить его. – Еще раз благодарю за участие, которое вы неизменно оказывали мне эти четыре года. Я сделал все, от меня зависевшее, чтобы привить мсье Доминику любовь к наукам и наклонности человека достойного. Он может не сомневаться, что мы встретимся снова в Париже, когда он туда приедет, и что мое отношение к нему останется навсегда таким же, как сейчас.
– Я буду ждать ваших писем, – добавил он, обращаясь ко мне и обнимая меня с непритворным волнением. – Обещаю писать вам. Желаю мужества и удачи! У вас есть все, чтобы на нее рассчитывать.
Едва он занял место на высокой скамье, как кучер тронул поводья.
– Прощайте! – добавил он с нежностью и с ликованием в голосе.
Кучер хлестнул четверню, и дилижанс покатил по дороге, ведущей в Париж.
На следующий день в восемь часов утра я уже был в коллеже. Я вошел последним, чтобы не смешиваться на школьном дворе с толпой учеников и не чувствовать на себе пристальных и в какой-то мере всегда неприязненных взглядов, которыми встречают новичков. Я увидел желтую дверь с табличкой наверху «Второй класс» и направился к этой двери, глядя прямо перед собой. На пороге стоял человек с седеющими волосами, бледный и серьезный; его помятое лицо не выражало ни суровости, ни добродушия.
– Ну-ка поживей, – сказал он мне.
Впервые в жизни я слышал призыв к дисциплине и точности от незнакомого человека, и слова эти заставили меня обернуться и поглядеть внимательней. Вид у него был скучающий и безразличный, он уже забыл обо мне. Я вспомнил наставления Огюстена. Мгновенный прилив стоицизма и решимости ободрил мой дух.
«Он прав, – подумал я, – я опоздал на полминуты», – и поспешил в класс.
Преподаватель взошел на кафедру и стал диктовать латинский текст. Это был первый проверочный перевод. Мне впервые предстояло помериться силами с соперниками, впервые вступало в игру мое самолюбие. Я посмотрел на своих новых товарищей и почувствовал себя совершенно одиноким. В классе было темно, день был дождливый. За частым переплетом окна я видел деревья, они раскачивались под ветром, и сучья, которым было слишком тесно, терлись о закопченные стены внутреннего двора. Знакомый шум дождя и ветра в ветвях прерывистым бормотаньем вкрадывался в школьную тишину. Я слушал его без горечи, испытывая какую-то трепетную и сосредоточенную грусть, временами сладкую до притворности.
– Вы не работаете? – сказал мне преподаватель. – Что ж, дело ваше…
Он перестал обращать
Через некоторое время ученик, рядом с которым я сидел, ловко сунул мне записку. Я прочел одну из продиктованных латинских фраз, внизу было приписано:
«Помогите мне, если можете, у меня выходит бессмыслица».
Я тотчас послал ему перевод, верный или неверный, но повторявший в других словах мое собственное толкование; сбоку я поставил вопросительный знак, как бы говоривший: «За правильность не ручаюсь, подумайте сами».
Сосед поблагодарил меня улыбкой и не раздумывая переписал перевод к себе в тетрадь. Несколько мгновений спустя я получил от него еще одно послание и прочел:
«Вы новенький?»
Вопрос доказывал, что он и сам был новенький. Я почувствовал прилив истинной радости, когда черкнул в ответ своему товарищу по одиночеству:
«Да».
То был подросток моих примерно лет, но более хрупкого сложения, белокурый, тоненький, с красивыми голубыми глазами, живыми и вкрадчивыми; лицо у него было бледное, лишенное свежести, как у всех детей, выросших в городе; одет был со вкусом, и своеобразный покрой его платья был непохож на изделия наших провинциальных портных.
Мы вышли вместе.
– Очень вам признателен, – сказал мой новый друг, когда мы остались вдвоем. – Я терпеть не могу ходить в коллеж, но теперь мне это нипочем. Здесь сплошь сыновья лавочников с немытыми руками. Я с ними никогда не сдружусь. Они нас невзлюбят, но меня это мало заботит. Вдвоем мы как-нибудь с ними сладим. Вы их обгоните в учебе, они преисполнятся почтением. Я к вашим услугам всегда, когда вам угодно, но только не тогда, когда нужно доискиваться до смысла фразы. Латынь мне скучна, и если бы не нужно было получить звание бакалавра, я никогда бы в жизни ею не занимался.
Потом он сообщил, что зовется Оливье д'Орсель, что родом он из Парижа, что семейные обстоятельства привели его в Ормессон для завершения образования, что живет он на улице Кармелиток с дядей и двумя кузинами и в нескольких милях от Ормессона владеет имением, от названия которого – Орсель – происходит его фамилия.
– Ну вот, – заключил он, – на сегодня с занятиями покончено, не будем о них думать до вечера.
И мы расстались. Он шел медленно, поскрипывая щегольскими башмаками, уверенно выбирая плиты посуше, и покачивал стопкой учебников, перетянутых кожаным ремешком на пряжке, узким, как английская уздечка; свободный конец его он держал в руке.
За вычетом этих первых часов, связанных, как видите, с посмертными воспоминаниями дружбы, которая родилась в тот день, а теперь умерла горькой смертью и без надежды на воскрешение, прочие мои школьные впечатления не будут занимать нас. Если три последующих года моей жизни до сих пор представляют для меня какой-то интерес, то это интерес иного свойства и предмет его – отнюдь не школьные страсти. Итак, чтобы покончить с жалкой личинкой, именуемой школьником, скажу вам, пользуясь педагогической формулой, что я стал хорошим учеником, и притом невольно и безнаказанно, то есть не претендуя на это звание и никому не в обиду; что мне предсказывали, помнится, успехи в будущем; что мое постоянное недоверие к самому себе, совершенно искреннее и вполне явное, оказало то же действие, какое оказала бы скромность, и мне прощали доказательства моего превосходства, которые самого меня трогали очень мало; в заключение добавлю, что эта черта, полное отсутствие самопочитания, уже тогда предвещала особый склад ума, строгого или пренебрежительного по отношению к самому себе и обреченного с ранних лет пристально вглядываться в себя, уяснить свою истинную цену и вынести себе приговор.