Дорога долгая легка… (сборник)
Шрифт:
— Ничего себе куда-нибудь, — сказала Фима. — Так вот, езжайте. Вы ничем не поможете, ничего уже нельзя сделать… Я вам обещаю не очень…
Зенкович купил билет до Симферополя и уже собирал вещи, когда ему позвонили из Орджоникирва. Он был рад услышать голос своего друга-редактора.
— Сейчас тебе будет звонить директор… Нет, новый, того уже сняли. Этот? Ничего. С хлопка. Крепкий хозяйственник. Предложит тебе новый сценарий, с одним парнем напополам. Он ничего, хороший парень, член Союза… но он не смог… Он ничего не смог.
— О чем? О басмачах?
— Нет. Об охоте на тигров… Ты же любишь охрану природы.
— У вас уже тепло? — спросил наконец Зенкович, намолчав рубля на три.
— Жарынь… Редиска.
— А в Вашане?
— Там тюльпаны… И трава зеленая-зеленая… Ты понял? Остальное он тебе сам скажет… Пять тысяч пополам…
— Остальное я помню, — сказал Зенкович.
Он подумал, что нельзя соглашаться. Ни за что, надо ехать в Крым. Надо садиться за вечное. За прозу… И все-таки он ждал этого звонка. Над рекой уже трава и тюльпаны. А вечерами костры. Стирают белье… Пахнет пылью, горелым кизяком. Очумело кричит ишак, забравшись в горы. Бормочет искусственный водопад возле помоста у чайханы…
Коктебель
Утром Сапожников вышел из хибарки и увидел большую серую медведицу. «Смотрите! — закричал он. — Смотрите!» Первой его услышала медведица. Потом пошла прочь через кустарник — будто бы нехотя, неторопливо, а на самом деле очень быстро и толково, сперва куда-то за свалку, а потом по лесу за перевал, по своей привычной тропе, размазанной туристскими кедами. Это была настоящая медведица в настоящем лесу, среди сопок. И это было прекрасно.
Протирая глаза, из хибары выходили инструктора, из палаток выскакивали промерзшие за ночь, покусанные комарами туристы. Выяснилось, что медведица уже приходила ночью, распорола бок палатки, утащила ящик с галетами. Инструктора и туристы сходились во мнении, что медведицу нужно «отстрелять». Просто пристрелить ее в заповеднике они не имели права, нужно было «разрешение на отстрел». Медведица ходила в открытую по своей тропе, по своему шеломайнику, и Сапожников подумал, что судьба ее решена. И еще он с тоской подумал, что ему надо улетать. Он посмотрел на небо. Из-за вулкана Кихпиныч тянулась серая мгла. Никто не знал, будет ли сегодня вертолет. Уже три дня Сапожников ходил с приюта на приют в погоне за вертолетом. Вертолет «еще не пришел» или «только что ушел». Он издевательски жужжал где-то совсем рядом, за горами. Отчаянье охватывало Сапожникова. Ему начинало казаться, что он должен немедленно попасть в Жупаново, в Петропавловск, в Москву… По спокойном размышлении он понимал, что ему нечего делать в Москве: никто не ждал его там, а здесь была так давно обещанная ему Камчатка. Однако он все реже был способен к спокойному размышлению. Современная техника могла вырвать его из самой глухой тундры, в одночасье перенести за десять тысяч километров, калеча сердце, изнашивая нервы. И вот он рвался в Москву, в которой ему сейчас было нечего делать. Он знал, что все равно не сможет сесть за работу в Москве, потому что Марина уже месяц была на юге. Он старался не оставлять ее одну надолго, просто так, вероятно, чтобы «не вводить во искушение». Сейчас она была с Глебкой, и ей, вероятно, приходилось нелегко… Бедная девочка. Сапожников подумал о ней с теплотой, впервые после многомесячных распрей. Вспомнил, что она у него «красавица и умница» (так она любила говорить о себе). Из хибары вышла Таня, инструкторша, провожавшая Сапожникова с соседнего приюта. Они ночевали сегодня рядом, на полу, одетые, в холоде и многолюдье, без толку разжигая друг в друге желание. Вид у Тани был довольно помятый, и Сапожников в первое мгновенье рассматривал ее, словно не узнавая. Потому он спрятал взгляд, но она успела перехватить его и, кажется, все поняла.
— Как бы тебе улететь… — сказала она соболезнующе.
Туристы принесли им в ведре остатки манной каши.
— Дяденька художник, поешь, — сказала маленькая девочка.
— Как надо говорить? — строго спросила Таня.
— Оставь, — сказал Сапожников. — Спасибо, моя славная.
Таня была довольна, что не придется готовить. Они ушли в хибару и доели кашу. Вторая группа принесла от костра пшено.
— С голоду у вас не пропадешь, — сказал Сапожников.
— Сегодня все уйдут дальше, — сказал начальник приюта. — Останусь один.
— А как же мне? — с тоской сказал Сапожников.
Ему стали наперебой давать советы. Одни советовали выходить к океану — всего сорок километров, и тропа сейчас неплохо видна. Другие рекомендовали спуститься в Долину гейзеров. Туда иногда прилетают экскурсанты. Один инструктор стал со смехом рассказывать, как съемочная группа «Земли Санникова» прилетела сюда на один день, а застряла на полмесяца из-за непогоды — ночевали вот так же, на голом полу, то-то была потеха…
Очумевший от этих разговоров Сапожников вышел на поляну и стал напряженно вслушиваться в рокот вертолета за перевалом. Ушел! Опять ушел! Надо немедленно выбираться в Жупаново, в Петропавловск, в Москву. И еще дальше, наверное, на юг, где Марина с Глебкой. Господи, какой же он был счастливый утром, когда увидел медведицу! Не думал ни о чем, кроме серой медведицы с белой мордой.
Проснувшись после дневного сна, Марина вспомнила, что она здесь только второй день, и удивилась. Только второй, Господи, да в Москве иногда за месяц столько не произойдет с тобой. Сегодня днем проходила мимо теннисного корта, Евстафенко что-то сказал маленькому критику из Ленинграда, и оба посмотрели ей вслед. Она биться об заклад была готова, что он сказал что-то очень лестное. Ей даже показалось, что она может прочесть по губам. Кажется, он сказал: «Вот это зад». Или еще что-нибудь такое же хорошее. А может, еще более поэтичное. Может быть, он сказал: «Я хочу эту женщину. Я хочу ее немедленно». Если говорить честно, то он все же был видный мужчина. Видный, завидный. Вот и стишок. Стихи сами слагаются здесь. Здесь хорошо, здесь красота, тра-та-та… Мужчины здесь, кажется, не слепые и не замученные, как в городе, солнце сияет с утра до заката, как ему и положено. Вот так надо жить — полнокровно, и легко, и весело. Без этого взаимного мучительства, без выжимания творчества из себя и из других — как у них в последнее время с Сапожниковым.
За перилами террасы проплыла почтенная седая голова Субоцкого. Он обернулся и встретился взглядом с Мариной.
— О, так вы здесь живете, — сказал он галантно и внушительно. — Я не знал. Здесь у вас очень мило. Туберозы, розы, глицинии, и все же здесь немного тесновато…
— Меня тошнит, — сказал Глебка.
— Заткнись, — сказала Марина тихо, а потом бросила за перила Субоцкому: — Что же поделать? Я не знаменита. И даже не член союза.
— О, при чем тут это, — сказал Субоцкий полыценно. — Я познакомлю вас с директором. Милейший человек…
— Сейчас я оденусь, — сказала Марина. — О, Боже мой, что за ребенок, отчего я такая несчастная… — Она застегнула юбку и всплеснула руками. — Отчего мне столько мучений с ребенком. Вот дать тебе раз по затылку, сразу перестанешь.
Глебка ушел в туалет.
— Только над раковиной! — крикнула Марина и легко сбежала с крыльца.
— Какая на вас кофточка… — сказал Субоцкий.
— А что… Мне тоже нравится, — сказала Марина. — И всего три рубля. Никто не верит.
— Вам она идет… — сказал Субоцкий.
— Подлецу все к лицу, — сказала Марина.
Директор встретился им у конторы. Он почтительно приветствовал Субоцкого и протянул Марине руку для личного знакомства. Директор был тоже видный и высокий мужчина, довольно плотный и вполне солидный. Марина подумала, что он, наверное, бывший полковник, потому что во всех домах отдыха и творчества всегда бывшие полковники. Наверное, потому, что они обходительные люди.
Директор сказал, что даже и речи не может быть о том, чтобы ей всегда не пойти навстречу, тем более что она такой молодой и растущий поэтический кадр и тем более что сам Абрам Евсеич за нее просит.
Субоцкий сообщил Марине, что вечером они пойдут смотреть вернисаж на дому одного очень талантливого и авангардного местного художника, так что хорошо бы и ей тоже пойти. Он добавил, что у них тут все время чтения и вернисажи, так что и она могла бы что-нибудь почитать. Марина согласилась немедленно и насчет вернисажа, хотя при этом нос ее слегка заметно поморщился, потому что она сразу поняла, что это будет какой-нибудь очень провинциальный и отсталый авангард. Однако она не выразила этого сомнения, а только сообщила скромно Субоцкому, что у нее муж довольно известный художник и он также пишет многие вещи, которые полный авангард и поэтому — для себя.