Дорога издалека (книга первая)
Шрифт:
Арина Иннокентьевна как могла поддерживала несложное домашнее хозяйство. С отцом, бывало, я не встречался по неделям, да и ночевать дома приходилось далеко не ежедневно.
…Напряженный труд, маленький паек, тревожные ночи в заставах на станциях или у дорог. Ветер революции, без остатка сметающий все старое, бодрящий, волнующий. Известия о поражениях и победах с полей битв. И тоска по далекому дому, близким, по Донди, образ которой не стирался у меня в памяти за долгие годы разлуки… Вера не угасала в моем сердце, но я все-таки нередко спрашивал себя: могу ли надеяться на встречу с любимой? Тяжкие раздумья, сомнения одолевали меня в такие
— Крепись, Коля, знаю, охота тебе своих повидать, и может, не скоро придется, а все разно наша возьмет, Советы одолеют на всей земле. И у вас тоже. Главное-то ведь сделано — революция в России! Ленин, сам знаешь, далеко вперед видит. А мы за ним всей силушкой… Победим, верь слову: дождешься всего, о чем мечтаешь.
Прав оказался мой приемный отец, испытанный большевик. В сентябре, когда белые во второй раз подступили к Петрограду и пришлось даже ему и мне с отрядом добровольцев рыть окопы, — снова на Варшавской линии, за станцией Александровская, — в эти дни газеты донесли радостную и ободряющую весть: установлена прочная связь с Ташкентом, белогвардейцы у Оренбурга и Орска капитулировали целой армией.
— Давай, Коля, собирай пожитки и в город, — как-то утром сказал мне Александр Осипович. — С комиссаром боевого участка я уже потолковал. Рапорт подавай губернскому военкому. Кадетов здесь поколотим без тебя. Я твердо знаю: Туркестану сейчас требуются люди из центра.
— А как же тут? — растерялся я. Канонада уже который день доносилась от Гатчины, Острая тревога за красный Питер удерживала меня. В бой, драться до победы. Но отец, безусловно, знает, где я нужнее.
— Двигай, говорю, немедля, — настойчиво повторил он. — Сразу не отправят, пожалуй, сюда вернешься. А нет… Все равно, приходит час освобождения твоих земляков. И ты еще перед ними в долгу. Ведь ты столько повидал всего, узнал. Теперь надобно им помочь.
Мы сердечно простились. Командир отряда выдал мне документ для прохода в тыл. Над мокрыми полями разносился гул орудий.
На пороге возмездия
Только в апреле двадцатого года я наконец добрался до Ташкента. Ехал всю дорогу один. Группа товарищей из Москвы, военных и партийных работников, отправилась еще тогда же, осенью, как только освободился путь. Мне все-таки пришлось задержаться в Петрограде, пока не были отброшены белые банды и британские корабли на Балтике.
В самом деле, нелегко оказалось мне уехать. Ведь я по всем документам считался Богдановым Николаем, сыном петербургского рабочего. Александр Осипович полагал, что к землякам я должен прийти как сын своего народа, обогащенный опытом рабочей жизни, военной службы, революции. Пришлось нам с ним всю нашу историю изложить не раз устно и на бумаге. Потом мне выдали новые документы, теперь уже на имя Гельдыева Нобата Гельдыевича. После врачебного осмотра вновь зачислили на военную службу. И направили в распоряжение командующего Туркестанским фронтом, на укрепление национальных частей Красной Армии как «фронтовика с командным и боевым опытом, политически проверенного, грамотного». Так говорилось в письме губвоенкомата, которое было со мной.
Грустным и трогательным вышло прощание с милыми стариками. Александр Осипович один проводил меня на Николаевский вокзал. Поезд уходил под вечер. В последний раз мы молча обнялись.
— Будь
…Долго-долго тащился от Москвы поезд из разномастных вагонов всех классов — желтого, синего, зеленого цвета. Людей — битком набито. На продолжительных стоянках пассажиры нередко после перебранки с машинистом, который отказывался дальше вести поезд, сама принимались таскать к паровозу дрова и воду ведрами. После этого состав медленно трогался, паровоз то и дело свистел, отставшие пассажиры бежали вслед, прыгали на подножки вагонов. Недели две мы плелись до Оренбурга.
Стоял март, в России еще лежали снега, а здесь уже дул теплый ветер с юга. Я ехал в вагоне, состоявшем из четырехместных купе, двери которых были выломаны. Пассажиры часто менялись. Иногда попадались красноармейцы или рабочие из Петрограда — эти жадно расспрашивали меня о своем родном городе. Туркестанцы стали садиться только от Оренбурга.
Вот, наконец, сделалось совсем тепло — проехали Аральское море. Теперь на станциях стали продавать рыбу, и связками сушеной рыбы топили паровоз. Здесь уже слышалась казахская и узбекская речь, во мне признали туркмена, заговаривали. Я рассказывал о себе скупо — так посоветовали в Питере, в губвоенкомате.
Поезд прибыл в Ташкент поздним вечером. Станционный комендант объяснил, что штаб фронта — в крепости, в самом центре города, куда нужно ехать трамваем, и лучше переночевать на вокзале. Я отправился в садик напротив, там и подремал, сидя на скамейке и накинув шинель на плечи. Было тепло, сухо. Площадь перед вокзальным зданием гудела от голосов множества людей.
Утром, едва только показался краешек ташкентского горячею солнца, я в полуразбитом трамвае доехал до крепости. У ворот проверили документы, и одни из ка-раульных красноармейцев отвел меня в двухэтажное кирпичное здание с высокими окнами. Здесь было много командиров; они торопливо сновали из одной двери в другую, держа в руках папки, портфели.
— Сюда, — показал мой провожатый на одну из дверей, обитую черной клеенкой. — Представишься товарищу Благовещенскому, начальнику строевого отдела штаба фронта. А дальше — сам не робей!
Он подмигнул на прощанье и скорым шагом удалился. Я осторожно приоткрыл дверь:
— Разрешите?
— Входите, голубчик, пожалуйста, — послышался слегка дребезжащий голос, очевидно принадлежащий доброму и очень вежливому старику. Так оно и оказалось. За широким столом, обитым коричневой кожей, сидел костлявый узкоплечий пожилой мужчина с приветливым морщинистым лицом и длинной, похожей на моток пряжи, желто-белой бородой. Синие глаза его ласково и внимательно разглядывали меня поверх очков в оловянной оправе. Хозяин стола был одет в поношенный, прекрасно сшитый китель, перекрещенный новенькими ремнями. «Наверное, генерал бывший», — мелькнуло у меня в голове.
— Товарищ начальник строевого отдела, — откозыряв, начал я громко и отчетливо, как учили меня еще в запасном полку на Охте, — краском из резерва Гельдыев по наряду Петроградского губвоенкома прибыл в ваше распоряжение…
— Здравствуйте, здравствуйте, дорогой! Все знаю про вас, уже который месяц телеграмма получена, — прервал он меня, легко поднялся со стула и оказался высоким и стройным. — Здравствуйте, поздравляю с прибытием! — он протянул мне руку. Мы поздоровались. Крепкой оказалась рука у старого штабиста. Я отдал ему свое предписание и пакет с сопроводительным письмом.