Дорога к людям
Шрифт:
1964—1977
АКАДЕМИК СКРЯБИН
И вдруг его неторопливая, благостная речь — речь мудрого старца — мгновенно воспылала таким огнем, будто он кричит во вдохновении и во гневе, будто голос его должны слышать где-то далеко. Мне даже чудится, что мягкая, бледная рука его сжалась в кулак и сердито стучит по столу.
— Нет, я все же добьюсь своего! Я не успокоюсь до тех пор, пока эта наука не станет обязательной и для
Но нет, он не кричит, и руки его по-прежнему лежат на коленях. Но такая убежденность в словах старца, такая властность мысли и воли, что мне показалось, будто он повысил голос.
«Я добьюсь!..» Чего только не добился он за семьдесят почти лет служения науке. Когда в 1905 году он окончил Юрьевский университет, в России не существовало ни соответствующих научно-исследовательских учреждений, ни специалистов его профиля, ни вообще той отрасли науки, что на заре нашего века сделала его своим «чернорабочим» и проповедником, своим основоположником и главой.
Да, когда-то он начинал свой научный подвиг едва ли не в полном одиночестве.
...Впрочем, разрешу себе отвлечься от темы разговора и вернуться на 63 года назад. Вернуться в зал Художественного театра в Москве, куда в декабрьский вечер 1909 года с огромным волнением и ожиданием вошли молодой ученый Константин Иванович Скрябин и столь же молодая жена его, Елизавета Михайловна. Впервые за долгое время они приехали в Москву из тогдашней глухомани, из безвестного туркестанского городка Аулие-Ата. В ушах еще слышалось блеяние бесконечных овечьих отар, медлительный шаг гонимых на бойню животных, протяжные арии и пронзительные возгласы чабанов, разбойничий посвист ветра в степи и уединенный, домашний шорох книжных страниц. Глаза его щурились, отвыкая от маленького окошечка микроскопа — окошечка, позволяющего увидеть неведомый дотоле мир, источник таинственных и страшных недугов.
А тут — Москва. Особая, неведомая другим театрам атмосфера в зале, где распростерла длинные крылья летящая чайка. И долгожданная встреча с Антоном Павловичем Чеховым, со спектаклем «Три сестры»... Говорят, иные из нынешних зрителей равнодушны к этой пьесе. Я же помню, как давным-давно, еще юнцом, читал историю бедных сестер, и сердце щемило от боли, от жалости к ним и милым их друзьям, от ощущения скудости, нищеты окружавшей их жизни, от вторжения в их добрый мир самодовольной, агрессивной пошлости.
Конечно же не только о семье Прозоровых писал Чехов, но, думается, неправы были тогдашние критики, увидевшие в пьесе только «унылую» скорбь, тоску, пессимизм, безнадежность. Удивительная, не всем, правда, слышная музыка чеховского диалога напоминала о предчувствии будущего, о людях новой, неведомой Чехову России, о жизни разумной, творческой...
Вспоминается все это не случайно. В книге академика К. И. Скрябина «Моя жизнь в науке» я нашел страницы о «Трех сестрах», о том спектакле 1909 года, о буре мыслей и чувств, порожденной чеховской пьесой.
«Мы восприняли трагедию сестер как призыв покончить с безволием, призыв к борьбе... Выходя из зала, мы услышали за спиной разговор. Кто-то взволнованно говорил:
— В пьесе три черта. К черту уныние! К черту слабость! К черту бездействие!
Мы оглянулись. Сзади шли студенты...»
Октябрьскую революцию Скрябин встретил с ожиданием: что-то она принесет стране, народу, науке, жизни! И тогда, и теперь он прежде всего — гражданин. И если думать о естественном содружестве науки и революции, если говорить о слиянии интересов, целей, мечтаний фанатика-ученого и многонационального социалистического государства, то одним из красноречивых примеров могут служить жизнь и труд академика К. И. Скрябина.
Это тем более примечательно, что его область науки чрезвычайно специфична и на первый взгляд к проблемам социальным отношения не имеет. В самом деле, гельминтология призвана всесторонне изучать возбудителей болезней, паразитирующих на животных и человеке, способных вызвать недуги, казавшиеся загадочными, порою неизлечимыми.
Малый мир под микроскопом — и необъятные масштабы революции. Не столь уж многим известная наука о гельминтах — и творческое содружество энтузиастов, охватывающее все наши республики. Подвижничество первых учеников и последователей Скрябина в дореволюционные годы — и монументальная система научно-исследовательских и профилактических учреждений гельминтологии, созданная и развивающаяся в СССР!
Какая тут связь? Прямая. Непосредственная. Естественная. Недаром молодому ученому на всю жизнь запомнились слова младшей из чеховских сестер, Ирины: «Завтра я поеду одна, буду учить в школе и всю свою жизнь отдам тем, кому она, быть может, нужна... Я буду работать... буду работать».
...И то, что тогда сказала ему жена на пути из театра: «Но какое счастье, что ты имеешь любимое дело. А если бы его не было? Чем бы мы жили в той глуши? Страшно подумать».
Работать, работать!..
Назад, назад в Аулие-Ата! Там его ждет вторжение в мир еще не разгаданный, в науку, еще не сложившуюся, не признанную. Бесконечные скитания в поисках возможных носителей болезнетворных гельминтов — диких и промысловых животных, пернатых обитателей неба и жителей подводного царства. Как обширен и многообразен этот мир! Шаг за шагом, шаг за шагом обнаруживаются новые и новые виды гельминтов, опасных не только для домашних животных — для человека. В сущности, он ведет пристальное изучение всей фауны и флоры Туркестана. Он работает как знаток ветеринарии, как патологоанатом и как биолог. Его поражает удивительное различие в строении гельминтов и своеобразие их биологии. В своей уникальной коллекции молодой ученый запечатлел географию распространения гельминтов и их носителей. Но главное — практически доказал необходимость комплексного, а не раздельного учения и самих болезней, порождаемых гельминтами, и их как будто неуловимых возбудителей.
Как это осмыслить, как оценить? Только так: в начале века безвестный Аулие-Ата, затерянный в казахских спепях, подвижничеством безвестного тогда исследователя стал местом рождения, своего рода столицей, первым очагом новой отрасли науки в России. Да, не случайным был для Скрябина памятный на всю жизнь душевный подъем после чеховского спектакля: о мятущихся трех сестрах, о страданиях и неясных в ту пору надеждах пленников самодержавного мещанства. Работать, работать!.. Работать, помня об ином будущем, иной России!.. Будет же когда-нибудь рассеяна тяжкая свинцовая мгла «расейской» провинции. В «потайной» музыке пьесы молодой ученый услышал, узнал свои собственные, еще неясные тогда, надежды, мысли, влечения.