Дорога к счастью
Шрифт:
– Вот оно как! Распустились твои казачки, уже и царь им не указ, и губернатор. Что ж ты сегодня с ними не разговаривал? Да они тебя и слушать не стали бы, как и меня, да и не будут.
Старшина нахмурился, поднял глаза на исправника:
– Казачки намыкались от забот и нищеты, кое-как концы с концами сводят, а тут еще и шинки в селе поставили. Вот и поднялись супротив пьянства. Жалко хлопцев.
– Да и черт с ними, сами виноваты, – скрипнув зубами, заорал исправник. – Если мы сейчас их не побьем, так и до народного гнева недалеко.
6
Долго еще толпа ликовала по поводу своей победы. Радовался и Ефим Кириенко вместе с Еремеем Крутем и Степаном Гнатюком. Следом прибежал Семен Грибов. Они сидели на траве за сельской поскотиной и распивали водку, которую под шумок утащили из шинка.
– Ну, ты на меня не серчай, – виновато проговорил Ефим, протягивая Еремею стопку. – Я в кабаке тебя тогда обидел.
Он поморщился и громко кашлянул. Угасшими глазами уставился куда-то вдаль. Там на поляне деревенские пацаны бегали, махая палками, играли в казаков-разбойников. После публичной порки он стал сильно кашлять.
Еремей молчал, соображая, чего от него хочет собутыльник.
– Эх, жизня! – с сочувствием протянул Семен.
– Ладно! – успокоил обоих Степан. – Что было, то было.
– Это точно, – быстро сообразил Еремей и согласно махнул. – Быльем поросло.
– Вот вы где! – раздался рядом голос Глафиры.
– О! И тут нашла, – недовольно проговорил Степан.
– Пошли домой, корова с пастбища вернулась, на ногу хромает.
– А что случилось-то?
– Я откуда знаю? Может, кто ударил, может, на чужой покос забрела, а может, еще что? Пошли!
– Погоди ты, присядь лучше. Пить с нами будешь?
Глафира не стала возражать:
– Глоточек можно, – и присела на помятую траву. Глянув на лежащие бутылки, выпятила пухлые губы и наморщила лоб. Ее миловидное лицо покрылось ярким румянцем: – Во дорвались до дармовщины. Люди горилку на землю вылили, а вы…
– Что добро зазря переводить, – возмутился Ефим. – Накось лучше выпей.
Глафира понюхала с недоверием жидкость в глиняном стакане, но выпила. Поморщившись, занюхала свежей сорванной травой и скривила губы:
– Даже закусить нечем.
– Нам выбирать было не с чего, – учтиво объяснил ей Ефим. – Либо пить, либо есть.
– Выбрали первое! – громко засмеялся Еремей.
– Ну, ты, Ерема, потише, – одернул его Ефим и тут же закашлялся. – А то еще кто-нибудь нагрянет.
Пили быстро.
– Степа, нам рассиживаться долго нельзя, – оживилась Глафира. – Скоро темно станет, домой идти надо.
– Не понукай, сам знаю! – огрызнулся Степан.
Еремей все глядел на Глафиру. Кожа на ее теле и лице за лето запеклась до смуглости. Губы были пухлые до неприличия. Грудь так и пыхала жаром, так и звала. Во всех ее движениях чувствовалась опьяняющая женская сила.
– Чего выставился? – сощурив глаза, вдруг спросила она, зарозовев румянцем.
У Еремея по спине побежали мурашки:
– Нравишься, – пьяно заулыбался он.
– Что?! – возмутился Степан. И, поднявшись, ударил приятеля кулаком в лицо. Тот попытался встать, но не смог. Тут между ними возник Ефим. Он поднял Еремея и, не говоря ни слова, направил его в сторону села. Тот не спеша поплелся домой, затем остервенело сплюнул в сторону и, обернувшись, крикнул:
– Дураки вы! Опоганили ни за что ни про что.
– Вот скот! – не вытерпел Степан. – Гнида ты, а не казак.
– Но, ты поосторожнее гуторь, – Ефим остервенело схватил его за грудки. Рубашка затрещала под крепко сжатыми пальцами. – Ты что как ошалелый? Ить ты не забывай, я тоже казак.
– И я казак! – медленно поднялся с земли Семен и встал рядом с Ефимом.
– Степа, зачем ты так? – хмуро проговорила Глафира, судорожно сжимая его руку, а другой отодвигая Ефима от мужа. – Он же пьяный, никакого соображения у него нет.
– Ладно, – налился злобой Степан. Он поднял с земли стакан и выпил. – Пошли мы тоже домой, – сказал он, обращаясь к друзьям. – Эта баба все равно не даст нам посидеть.
Степан, бывало, и раньше сердился на жену, но она старалась этого не замечать. А сердился он, когда Глафира улыбалась другим или с кем-то долго говорила и смеялась. «Дурак! – коварно шептал ему чей-то голос. – Кто ты? Ты бесправный крепостной. У тебя даже жена – собственность помещика, как и ты сам».
В такие минуты он старался думать о чем-нибудь другом, но это ему не удавалось, в нем что-то противилось, и его снова и снова тянуло к водке.
Через пару дней под вечер казаки собрались у дома головы казачьей общины. Говорили наперебой, вспоминая прошедший сход, возмущались до озлобления.
– Слыхали, казачки? – издали заговорил Руденко. – Вчера в кузнице проезжие торгаши появились, беда у них с тарантасом случилась. Так вот, рассказывали, в Сураже и Стародубе крестьяне, глядя на нас, тоже не на шутку разошлись, разгромили все питейные заведения и склады, да еще полицейских поколотили как следует.
– Во как! – восхитился Харитон. – А мы их так, небитыми отпустили.
– Говорят, команду воинскую туда пригнали для устрашения! – поглаживая тощенькую бороденку, просипел Сковпень.
– Ничаго, ничаго, – старческим шелестящим голосом рассуждал Терещенко. – Поделом шинкарям досталось, нечаго крестьян спаивать. Тут и без пьянства из бедности лапти вытянуть не можем.
– Да что толку от нашего погрома, шинок уже вовсю работает. Все восстановили, посуду новую привезли и товару всякого, – разочаровано проговорил Долгаль.
– Эх! – посетовал Харитон. – Зря мы шинок не спалили!
– А еще, вы знаете, таперича Давид обвиняет нас в воровстве, – с тревогой сказал казачий голова. – Гутарит, будто гроши мы у него растащили по карманам, когда шинок громили.