Дорога к счастью
Шрифт:
Подъехал Матвей Терещенко с дочерью. Рука возле плеча была перевязана холщовым рушником. Ему повезло, пуля прошла навылет, не задев кости.
– Где твой отец? – сурово спросил Хлам.
Не говоря ни слова, Матвей кивнул на мертвое тело, лежащее в дорожной пыли.
– Вот оно что! – громко вздохнул казачий старшина. – Видно, так богу было угодно, чтобы по каторгам не мучился православный.
Матвей с Татьяной погрузили тело отца на подводу, закрыли сверху дерюгой и направились к дому.
Следом подогнали подводу Моисей с Иваном. Бережно уложили на постеленную
Приехали на телеге диакон Спиридон с двумя прихожанами и увезли в храм тело отца Дионисия.
Солдаты по распоряжению исправника, помимо Харитона, арестовали голову казачьей общины – Григория Долгаля и Демьяна Руденко. Посадили на телегу и увезли в Сураж.
Ефросинья, увидев тело мужа на въехавшей во двор телеге, опустилась на подкосившихся ногах на чурку и запричитала:
– Пресвятая Дева Мария, за что нам такое горе? Как же дальше-то жить будем?
Сыновья подхватили мать под руки, подняли и медленно повели в дом. Максим с Антоном быстро распрягли лошадь. Вышла Мария, глядя на свекра перекрестилась и заплакала.
На длинную лавку в хате положили тело отца.
Пока дети мастерили домовину, мать сидела на табуретке, прислонившись спиной к стене. Черный платок покрывал ее голову. В ее глазах застыли слезы, дряблые старушечьи губы искривились, будто в замершем крике. Никогда бы она не подумала, что так может закончиться жизнь ее мужа.
Внук Гришка тихо подошел и прижался к ее плечу.
– Не плачь, бабушка! А почему у деда рука отрублена?
Ничего не ответила Ефросинья, молчала, убитая горем.
Мария, увидев возле бабушки сына, ахнула и, подбежав к нему, схватила за руку и отвела в другой угол хаты.
– Сиди здесь и не мешай бабушке, она с дедом разговаривает.
– Не обманывай меня, дед не разговаривает, он умер.
14
Ханенко жил в родовом поместье, которое находилось в Городище. Эта деревня стояла в нескольких верстах от Дареевска. Очень уж роща буковая ему нравилась и речка, что из окна была видна. Да и народ здешний был проще, сплошь мастеровые, ремесленники, шорники, вроде люди степенные, а повадки – оторви да брось. Могут враз все заработанное пропить и снова упереться рогом и работать. Он и сам такой был в молодости – веселый, беззаботный, рисковый.
Войдя в дом, Ханенко громко крикнул:
– Подавай на стол!
А в комнате уже пыхтел самовар, на столе лежали свежеиспеченные пироги.
В залу вошла горничная и своими пухлыми руками стала ловко расставлять на чистой скатерти тарелки с солеными грибами, огурцами, ломтями ржаного хлеба.
– Водки неси! – приказал помещик.
Она быстро принесла из холодного подвала запотевшую четверть и рюмки.
– А где хозяйка? – сухо спросил он.
– У себя в комнате затворилась, должно быть, молится, – отвечала горничная, вытирая слезы со своего морщинистого
– А! – махнул рукой помещик. – Тут хоть молись, хоть не молись, а дело сделано.
Ханенко налил чарку и опрокинул в рот, налил вторую и снова выпил залпом. Тяжело вздохнув, расстегнул рубашку на груди и сел за стол.
Горничная обильно полила сверху грибы жидкой сметаной. Иван Николаевич подцепил вилкой сочный рыжик, подержал его немного во рту и с особым наслаждением проглотил. Налил чарку водки, выпил и опять потянулся к грибам.
– Пей! – кивнул он управляющему.
Бурмистр кашлянул в кулак и пододвинул к себе рюмку. Опрокинув ее в рот, глядя в глаза Ханенко, сказал:
– Ну вот, барин, слухи впереди нас бегут. Мне тут во дворе донесли, что в Дареевске трех наших крестьян убили, пришли тоже за трезвость ратовать.
– Еще чего удумали! – возмутился помещик. – Выпороть как следует.
– Так ведь убили, барин, нет их в живых-то.
– А кого хоть убили?
– Акима Головкина с женой Фроськой и еще одного… запамятовал, не помню имени.
– Так что ж получается? Настоящая смута? Я их содержу, а они камень за пазухой прячут, так и норовят стукнуть им по темечку. Хорошо хоть, до завода не добрались, погром не учинили, а то столько убытков бы принесли.
– Я думаю, барин, наших крестьян надо расселять.
– Зачем?
– Получается, что отцы с сынами все наделы раздробили, пастбищ нет, с покосами тоже худо. Земли у каждого – с вершок. Почти всю неделю работают на ваших полях. Не то что пить – жить не на что, так из бедности им не выйти во веки вечные. Вот они от нужды дурью маются, бунты устраивают. Их надо отсюда поближе к заводу переселить: там земель свободных много, правда, земля – дрянь, болота да глина, не то что здесь. Пусть осваивают новые деревни да хлеб с картошкой на спирт растят и грошей на водку зарабатывают. Бедный крестьянин – тоже плохо для нас.
– Ишь ты! – сообразил Ханенко, глаза его загорелись. – Хорошо придумал. Молодец!
– У меня думка есть еще такая, что казаки от безысходности пойдут на новые земли. Глядишь, а нам прибыль от этого будет.
– Какая еще прибыль?
– Как какая? Землю казачкам сначала дадим в аренду, работы на новом месте прорва, они и успокоятся. А там спины не успеют разогнуть, как долги начнут копиться, – и в холопы загремят.
– Неужто добровольно в крепость пойдут?
– А как им еще выжить? Земля в округе только у вас, пан, и осталась, да и той немного.
– Пойдут, не пойдут – тут бабушка надвое сказала. Поживем, увидим.
Он соловыми глазами указал бурмистру на пустые рюмки. Тот, поняв хозяина с полуслова, схватился обеими руками за четверть и продолжал говорить:
– А за работой холопам будет не до смуты, а там, может, и вовсе схлынет крестьянский гнев. Мужицкая ярость недолга, – завершил свои размышления Богдан Леонтьевич.
– Но страшна, – с тихой грустью сказал Ханенко. – Не пойму только одного… Прежде мне казалось, что казаки и мои холопы без вина жить не могут, а они добровольно отказываются от него.