Дорога Короля
Шрифт:
Скэтваль, кипя от ярости, неторопливо двинулся прочь. Даже если б он сейчас поднатужился и попытался продолжить словесный поединок с Квелдальфом, это ничего бы ему не дало, а вот лицо свое он бы потерял. Сознавая собственное поражение, он вломился в лес, ничего не видя перед собой, и чуть не сбил с ног Гримке, сына Гранкеля.
— Что, тоже хочешь попытать счастья среди последователей Фаоса? — зарычал Скэтваль.
— Зачем? Можно ведь наблюдать за противником, вовсе не испытывая желания перейти на его сторону, — спокойно ответил Гримке.
— Ну что ж, ты по крайней
Гримке, сын Гранкеля, выразительно посмотрел на меч, которым был опоясан Скэтваль.
— Ну, это ты и сам мог бы обеспечить…
— Я и хотел его припугнуть, да не стал: побоялся смутить души тех, кто поверил в этого доброго бога. А вот если бы тебе удалось погубить южан — и в первую очередь Квелдальфа, их «заслонную лошадь», — с помощью колдовства, то все сразу поймут, что боги халогов сильнее, чем какой-то Фаос, о котором Квелдальф столько болтает.
Гримке, сын Гранкеля, долго и молча смотрел на своего вождя, потом осторожно усмехнулся:
— Что ж, можно попробовать.
— Вот и попробуй! Слишком долго я терпел присутствие здесь этого предателя! И дождался, что его предательское учение пустило корни среди моего народа! И теперь уже невозможно просто убить Квелдальфа и его вайдесских дружков: это вызовет куда большие раздоры, чем нам бы хотелось, а учение его до конца придушить не сумеет. Но ты ведь не собираешься просто убивать его, да?
— Нет, не собираюсь. — На лице Гримке были написаны презрение и холодный расчет. — Хм… Пожалуй, лучше всего дождаться полуночи, когда его бог становится не столь могущественным…
— Поступай так, как тебе заблагорассудится. В вопросах магии, как тебе известно, я… — Скэтваль вдруг умолк и уставился на колдуна. — Ты что это? Неужели даже ты признаешь могущество Фаоса?
— Вот как я признаю его могущество! — Гримке сплюнул на землю меж ног, как это делали вайдессы при упоминании ненавистного им бога Скотоса. — Но всякий бог является истинным для тех, кто в него верует. И таких людей он способен охранять от любого колдовства. Если мне приходится выбирать, я всегда выбираю простейшее колдовство и наиболее легкий способ его применения. Вот почему я предпочел бы полночь: сама тьма станет мне помощницей.
— Что ж, пусть будет по-твоему, — кивнул Скэтваль. — Но пусть это будет ближайшая ночь!
Даже к полуночи совсем темным небо не стало. Северные небеса по-прежнему светились тусклым красноватым светом заката, точно солнце решило не уходить слишком далеко за горизонт, а дождаться утра. Цвет ночных небес будил в душе Скэтваля мысли о крови. Лишь несколько самых ярких звезд сумели пробиться сквозь бесконечные летние сумерки.
Рядом потрескивал небольшой костерок, и Гримке, сын Гранкеля,
Гримке поставил серебряную чашу для сбора жертвенной крови прямо в огонь, и в языках пламени, лизавших стенки чаши, резные изображения богов и диких животных как будто ожили и зашевелились. Скэтваль даже глаза протер. Он знал, что такое часто бывает, когда воздух над костром дрожит от жара, но сейчас это было нечто особенное! В чаше булькало и вздувалось пузырями что-то густое, вязкое, и Гримке удовлетворенно кивнул.
Затем он взял две совершенно одинаковые чаши — одну с кровью (кровь была его собственная и Скэтваля), а вторую с горьким пивом — и очень медленно, ровными струйками стал сливать обе жидкости в большую чашу, стоявшую на огне.
— Изгони захватчиков с нашей земли, преследуй их, пока не охватит их смертный ужас, пока смерть не заглянет им в лицо, — негромко, нараспев повторял он. — Пусть сгорят их души, как горит наша кровь! И пусть судьба их будет горше этого пива! И да познают они горе, и да познают они стыд, и да забудут они бога своего, и в награду обретут лишь холод могилы…
Голос колдуна звучал странно, он то вскрикивал, то переходил почти на шепот, но не умолкал, и у Скэтваля от этого бесконечного заклинания по всему телу бегали мурашки, хотя колдовство это и было направлено не на него. Но он всем своим существом чувствовал его силу и был преисполнен леденящего ужаса.
Холодны и мрачны были боги халогов; суровой и жестокой была их власть над этой землей. И все сильнее чувствуя, как Гримке с помощью магии заставляет богов проявить свое могущество, Скэтваль вдруг подумал: а что, если этот Фаос действительно добрее и лучше, что, если он был бы более спокойным и безопасным божеством для северного народа? И тут же усилием воли он погасил крамольную мысль, надеясь, что свирепые боги халогов не успели ее прочитать.
Да и слишком поздно было теперь сомневаться. Голос Гримке стал громче, временами превращаясь в дикие вопли. И вскоре с той стороны, где стояли палатки вайдесских жрецов, тоже послышались вопли. В этих воплях отчетливо звучал ужас, и Скэтваль снова подумал, что, может быть, ему все-таки стоило тоже перейти на сторону Фаоса.
Нет! Он даже головой покачал. Фаос, возможно, и был бы отличным богом для халогов, но тогда правителем его страны стал бы автократор Ставракиос, и он, Скэтваль, как никто другой, отлично понимал: невозможно принять одного, не приняв и другого.
Гримке, сын Гранкеля, поставил наконец на землю свои магические серебряные чаши. Мерцающий огонь костра освещал его усталое лицо, по которому ручьями тек пот; резкие морщины пролегли от носа к углам рта; и голос его звучал хрипло, когда он медленно промолвил: