Дорога Короля
Шрифт:
Она резко отвернулась от него. Так резко, что длинная шерстяная юбка, взметнувшись, на миг обнажила ее стройные белые лодыжки.
— Как же я мог бежать? — спросил он, изо всех сил стараясь говорить спокойно и доходчиво, тщательно скрывая гнев. — Город Скопенцана довольно далеко от страны халогов, а я был всего лишь ребенком. А кроме того, довольно скоро я стал считать свое пленение скорее благословением, чем проклятием.
Скьялдвор вновь глянула на него гневно, уперев руки в бока:
— Благословением? Подумай, что ты говоришь, безумец! Вечно все делать по чужому приказу — да я бы умерла, но такого унижения
— Ты — возможно, — вполне серьезно сказал Квелдальф. Уж он-то знал, что такая прелестная рабыня наверняка должна была бы по первому слову хозяина ложиться с ним в постель. Зоилос, к счастью, купил Квелдальфа не для плотских утех… Квелдальф даже головой покачал, чтобы отогнать греховные мысли. — Но речь шла обо мне, и ты спрашивала, как я пришел к вере в Фаоса, ведь так? Если бы я не попал к Зоилосу, вряд ли это было бы возможно. Я заметил, что он часто по утрам уходит куда-то, и однажды спросил его, куда он уходит. Он объяснил, что ходит молиться в главном храме Скопенцаны, и спросил, не хочу ли и я пойти туда с ним вместе.
— И ты сказал «да»?
— И я сказал «да». — Квелдальф рассмеялся, вспомнив, по какой причине ему, мальчишке, захотелось пойти в храм. — Мне казалось, что ходить по утрам в храм куда приятней, чем выполнять целую кучу обычной работы по дому, довольно-таки скучной и тяжелой, надо сказать. В общем, Зоилос велел мне умыться и дал чистую рубаху поновее, чем те истрепанные, что я носил обычно, а потом мы направились в храм и, когда вошли внутрь… Понимаешь, мне никогда раньше не доводилось вдыхать аромат южных благовоний… А потом я поднял глаза и…
Голос его прервался. Даже теперь, четверть века спустя, он по-прежнему отчетливо помнил тот ужас и восторг, который испытал, увидев над собой золотистое пространство купола и лик Фаоса, который строго, точно судья, смотрел прямо на него, Квелдальфа… Да, ему казалось, что бог смотрит только на него одного, хотя в храме было полно народа, и оценивает, что же этот мальчишка из себя представляет, много ли он стоит. Затем выстроившийся за алтарем многоголосый хор запел, воздавая хвалу доброму богу с великой и милосердной душой, и Квелдальф…
Некоторое время он молчал, потом, будто очнувшись, заговорил снова:
— Я уже не мог понять, где я: все еще на земле или уже на небесах. Я видел священнослужителей в синих одеяниях, которым посчастливилось прожить рядом с добрым богом каждую минуту своей жизни, и понимал одно: я тоже должен занять свое место среди них! На следующее утро я спросил Зоилоса, нельзя ли мне снова пойти вместе с ним в храм. Да, я сам его спросил. Сам попросил его об этом. И на следующее утро тоже, и потом… В первые дни, когда я действительно отчасти рассчитывал увильнуть от работы, он с радостью и удивлением решил, что во мне проснулось благочестие. Но потом, когда я уже душою прикоснулся к благости, он вдруг счел меня просто лентяем и хотел наказать. Но я продолжал просить его; я был опьянен открывшейся мне благодатью и ни о чем другом более не мечтал. Нет, неправда. Была у меня и еще одна мечта…
— Да? И какая же? — склонилась к нему Скьялдвор.
Серебряные цепочки, соединявшие две красивые резные пластины, которые она, будучи дочерью вождя, носила на груди, тихо звякнули (эти нагрудные пластины удивительно напоминали Квелдальфу панцири черепах-двойняшек), и он внезапно почувствовал
— Я мечтал о том, чтобы добрый бог сделал меня способным вывести мой родной народ из царства тьмы, где правит Скотос, и пойти с ним вместе по светлому пути в царство Фаоса. Ибо тем, кто умирает, не познав доброго бога с великой и милосердной душой, суждено после смерти вечно оставаться в ледяных колодцах Скотоса, а такой судьбы я не пожелал бы никому — ни мужчине, ни женщине, ни вайдессу, ни халогу, ни рабу, ни свободному человеку!
— Ох! — вздохнула Скьялдвор и выпрямилась, но голос ее звучал как-то безжизненно, равнодушно.
Она снова довольно долго изучающе смотрела на Квелдальфа, словно сомневаясь, стоит ли продолжать этот разговор, потом все-таки сказала:
— А я думала, что вторая твоя мечта — совсем о другом! О том, чтобы иметь те же удовольствия и радости жизни, что и другие люди.
Квелдальфа обдало жаром. И он прекрасно понимал, что светлая кожа непременно выдаст его невольное замешательство. Он искоса глянул на Скьялдвор: нет ли и у нее на щеках румянца смущения? Однако девушка ничуть не покраснела, хотя кожа у нее была даже, пожалуй, светлее, чем у него. И ничуть не смутилась, ибо хорошо знала, что вольна говорить все, что хочет, и действовать так, как хочет.
Слегка заикаясь, он ответил ей:
— Я не смею желать этого. Если б я этого пожелал, то стал бы клятвопреступником, но я никогда не нарушу данного мною обета.
— Тогда ты тем более дурак! И уж совсем зря тратишь свою жизнь! — рассердилась Скьялдвор. — А ведь ты человек вроде неплохой. Между прочим, другие синерубашечники не так глупы!
— Что ты хочешь этим сказать? — встревожился он.
— А ты разве не понимаешь? Да этого не видеть и не слышать может только совсем слепой и глухой! Твои собратья и не думают тосковать по ночам от одиночества в своих постелях!
— Это правда? — потрясенно прошептал Квелдальф, но, увидев в ее глазах сердитое удовлетворение, понял, что она не лжет.
Печаль тяжким грузом легла ему на душу, однако же он не удивился, а лишь склонил голову и, рисуя солнечный круг у себя на груди, промолвил тихо:
— Все люди грешны. Я помолюсь за своих братьев.
Скьялдвор уставилась на него широко распахнутыми глазами:
— И это все?!
— А ты хочешь, чтобы я сделал что-то еще? — спросил он с искренним любопытством.
— Если бы у тебя не росла борода, я решила бы, что южане давно уже превратили тебя в евнуха — стоило им напялить на тебя этот синий балахон! — прошипела Скьялдвор, гневно раздувая ноздри. — Ты спрашиваешь, что тебе сделать еще? Для начала — вот это!
И она крепко обняла его, прильнув к нему всем телом, а потом заглянула ему в глаза, и выражение лица у нее при этом было как у воина, который оценивает силу своего противника, его меч и крепость его щита.
Ее золотые нагрудные пластины больно вдавились в его тело, потом сдвинулись, и он сквозь рубаху ощутил мягкую упругую округлость ее грудей. Руки его по-прежнему бессильно висели вдоль тела, но она сама обнимала его с такой силой, какой хватило бы и на двоих. Капли пота, щекоча, скатывались у него по лбу и по щекам, и ему казалось, что холодный лес вокруг вмиг превратился в жаркие тропики.