Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести
Шрифт:
— Теперь я тебе погадаю. Спрашивал ты: признаю ли я тебя аль забыл? В ту ночь спрашивал на Дону, как юшланы считали. У огонька–то. Так признал я тебя! Поздорову, нюхало, нечистый дух!
Не вскочил — прыгнул отшельник. Шипя, загас костер, залитый кипящей водой из опрокинутого казана. Визгом Клавдии огласилась лощина.
Напрасно и на другой день и еще не раз виновато, побитой собакой подкрадывалась Клава к лазу во впадине. Валялся казан со вмятиной от удара сапогом. До белых костей сгнили, мурашами съедены вороны на палках.
10
Ватажка
Два других атамана сами привели своих людей. «У семиглавого змея один удалец все головы сшиб», — сказал Ермак и поверстал атаманов в есаулы.
«На Жигулях — какую охрану ни бери, а дань плати, — наперед знали корабельщики, едущие даже караванами, — иначе живу не быть».
Низкие пузатые насады спускались сверху, с ними палубный бот. Везли в Астрахань припас, снаряд, жалованье. Ермак слушал доглядчиков, загодя повещавших вольницу, потом долго смотрел на Волгу, шапку сбив на затылок. Решил вдруг:
— Этих пропустить. Не замай.
По всей вольнице, по всем ватагам, чьи бы они ни были, объявили:
— Батька судил: не замай.
— Я сам себе батька, — ответил атаман Решето. — Мой суд и мой рассуд.
У Ермака услышали пальбу. Он не переменился в лиде, только глаза сузились и закосили. Сотня верхами поскакала в обход горы: на воде казаки не мешались в казачьи дела. Внизу, на одной насаде, ленивый и черный, лежал клуб дыма… Доскакав, изрубили, зажгли шалаши в стане Решета. И тот, кинув все на Волге, поспешил на выручку своего стана. А сотня, разделившись, ударила сразу с двух сторон, чуть он высадился. Решету скрутили руки.
— Ин по–твоему, — проговорил Решето и выругался. — Переведались — будя.
— Еще не по–моему. — Ермак подошел к нему. — Еще будет по–моему.
Он выхватил саблю, помедлил, глядя на выкаченные глаза стоящего перед нпм вдруг ссутулившегося человека, потом замахнулся.
Так он брал в руки гулевую Волгу.
Иногда он разжимал кулак, и птенцы его гнезда летели далеко.
В ясное праздное утро, когда голубоватой сквозной дымкой оплывала даль и только стайки ряби, сверкая, перебегали на реке, «Седла–ай!» — прокатилось по стану. Срезая изгиб луки, верховые двинулись за солнцем. На другой день доскакали до ногайского перевоза. Пусто вокруг; лишь очень острый глаз приметил бы легкое желтоватое облачко в степи…
Ногайцы гнали к перевозу русских полоняников. Скрипели арбы с добычей…
Эта добыча перешла в казацкую казну. Полоняников же напутствовали:
— Ступайте, крещеные.
А казачий отряд через степи поскакал к Яику.
Там стояла ногайская столица Сарайчик. Слишком поздно с невысокого минарета бирюч призвал жителей к оружию.
Вскоре отряд несся уже в обратный путь, прочь от саклей и кибиток, застланных дымом.
11
Дорожный человек шел с подожком, посвистывал и поглядывал кругом себя.
Он
Он усмехнулся. Нынче мед, а завтра… Ведь хлеба не сеют, сохи боятся, как бабы–яги. Конечно, какой хлеб по этим уступам! Но что–нибудь здесь могло бы вырасти у настоящих хозяев. Хоть редька или капуста.
Не сеют, не жнут, а… Он увидел бочки и кули на берегу.
Вспомнил, как в маленькую лесную обитель, последний ночлег его на долгом пути с севера, пришла «грамота»: «Атаманы–молодцы были на вашем учуге, а на учуге вашем ничего нет. И приказали вам атаманы–молодцы выслать меду десять ведер, да патоки три пуда, да муки пятнадцать мехов. А буде не вышлете, и атаманы–молодцы учуги ваши выжгут, и богу вам на Волге–реке не маливаться, и вы на нас не пеняйте».
Эх, как смутились тогда монашки, нагоходцы, гробокопатели! И от него, дорожного человека, просили совета да пособничества. А он в тот же час и уйди. Своя рубашка ближе к телу.
Он поглядывал и посвистывал. Людей тут хватило бы на несколько городков, ого! Вон там, у костра, лапотные мужичонки. Бурлаки. Прямо деревенька работных людей, если бы были избенки, а не копаные норы и шалаши. Ловко все тут, ничего не скажешь! Головастый вожак, с умом плодит вокруг себя народишко, диву дашься.
Воля! На это сманивает. Ныне здесь, заутра… заутра в дубовой колоде. Воля в парче да в лохмотьях.
Он потрогал то, чем был перепоясан. Не сразу видно, что пояс дут. Взвесил в руке. Тяжек. Пожалуй, нашлось бы там и серебро, если б взрезать.
Он выбирает самого низенького, у чадного костра, чтобы спросить:
— Как бы мне, человеке, к атаману?
Сразу пятеро оборачиваются и смотрят на него.
— Пташечка!
— Откудова залетела?
Спрошенный с улыбкой, нежно:
— Авун [11] Авун — задняя часть штанов (ногайск.). подпорем, не бойсь, поглядим, что ты за синичка.
— Колпак е башки долой!
— Тымала!..
А рядом сидящий исполин птичьим голосом:
— На ангельских воскрылиях припорхнул, грамоту до атамана принес.
Но дорожный не робкого десятка.
— Моя грамота волчья: лапа да пять пальцев.
Это понравилось.
Ему указали пышный, шелком латанный шатер.
— Не, мне поплоше.
11
Засмеялись.
Но спокойно, с шуточкамн он настоял на своем.
И вот он целый день сидит у Ермака. И никто не может ступить к ним в шатер. Впрочем, уж не раз носил туда казачок вино.
Захожий не сторонился горяченького. В том и веселие бродячей жизни его.
Он видел, как атаман скоро остановил руку казачка:
— Мне не лей.
Но гостя это не смутило. Он только участливо сказал:
— Что ж ты, батька? Посуху и челны не плавают.
И вдруг всей кожей лица почувствовал ощупывающий взгляд впалых глаз.