Дорога стального цвета
Шрифт:
Поезд мерно покачивался. За окном было пасмурно. Проплывали мокрые от дождя придорожные заросли, почерневшие телеграфные столбы.
Запах борща ему не приснился. Внизу звенели ложками, аппетитно хлюпали. Кто-то беспрестанно вздыхал, явно от удовольствия. Время от времени низкий женский голос ворковал:
— Ну, Сергунчик, ну хлебни? Ты только попробуй, а потом захочешь.
— Не захочу! — капризно отвечал Сергунчик, — Там лук плавает.
— Замучилась с ним, — вздыхал низкий голос. — Чем только живет ребенок?.. Ну Сергунчик, ну ложечку. Скажи, ты любишь свою бабушку?
—
— О господи!..
Зуб свесил голову. Запах борща шибанул сильнее. Ели две тетки. Сбоку отрешенно сидел парень в очках, читал книгу. Лет ему было за двадцать. Вся его поза говорила, что он сам по себе и не имеет ни малейшего отношения ни к борщам, ни к чавканию.
Одна из теток — тучная, с бровями, навсегда застывшими в страдальчески-озабоченном изгибе, — старалась впихнуть ложку борща в рот вертлявому мальчику лет пяти. Тот крутил головенкой, с отвращением морщился и катал по дивану заводную машинку. На столике вперемешку лежали раскрошенное яйцо, кусочки печенья, булки, над кусанный кругалик колбасы и другая снедь — все, что, наверно, пытались затолкать в Сергунчика. Зуб облизнул сухие, потрескавшиеся губы.
— Ну, замучилась! — вздыхала женщина и принималась сама хлебать из железкой миски, какие приносят из вагона-ресторана. — А врачи-то — зла на них не хватает! Ребенок, говорят, развивается нормально. Как же нормально, если ничегошеньки не ест? С чего ему развиваться?
Другая тетка не отвечала, ела себе и ела. Была она по-крестьянски деловитая, экономная в движениях и словах. Растянутая, сто раз стиранная кофта некрасиво висела на ее худом теле. Доев, она вылила в ложку последние капли борща. Потом собрала в щепоть крошки хлеба и отправила в рот. Поднявшись с миской в руках, она потопталась в нерешительности и спросила с виноватой улыбкой:
— Где мыть-то, я прям и не знаю.
— Что мыть? — подняла на нее удивленные глаза тучная женщина. — Да кто ж моет? Заберут и так.
Тетка села, поправила на голове простенький белый платок, и с темного ее лица не сходила озабоченность. Она то и дело натыкалась взглядом на немытую миску, и тогда руки ее машинально поправляли платок. Она, видно, всегда его поправляла перед тем как встать и пойти по делам. Парень все читал, время от времени указательным пальцем надвигая очки глубже на переносицу. Надвигая, он косил глазом на соседок, на Сергунчика, и уголки его насмешливо-снисходительных губ вздрагивали. Было похоже, что парень знает и понимает такое, до чего никому за всю жизнь не дойти.
— Ну, Сергунчик, ну, золотко, — ворковала женщина. — Три ложечки осталось, бабушка за тебя все съела.
— Ешь еще.
— Ну, что ты с ним будешь делать! — Женщина в сердцах шлепнула себя по коленке. — Это же наказание, а не ребенок!
Толстая бабка вместе с ее Сергунчиком начинали злить Зуба. Каким надо быть привередливым дураком, чтобы не уплетать за обе щеки борщ и все остальное, что лежит на столике! Разве Зуб позволил бы себе вот так кочевряжиться? Он представил, каким вкусным должен быть борщ, и сглотнул слюну.
— Сергунчик, ну оставь машинку.
— Не хочет мальчик, — не выдержала тетка в кофте.
— Да как
Тетка в кофте с недоумением посмотрела на Сергунчикову бабку, но ничего не сказала. Глаза ее снова споткнулись о немытую миску. Поправив платок, она взяла ее и поднялась.
— Водицы-то чай найду?
— Вот неймется, — хмыкнула женщина. — Там, в начале вагона, если уж вам так хочется. — А когда тетка ушла, она сказала, обращаясь к парню в очках: — Деревню сразу видать.
Тот скосил на нее глаза, и уголки его губ дрогнули. Они дрогнули и тогда, когда голод согнал Зуба с полки. Не повернув головы, парень оглядел новоявленного с макушки до пят. Зуб, видимо, по всем статьям был достоин презрения парня в умных очках. И все вокруг, если смотреть сквозь эти очки, было презренно. И даже книга вызывала у него ухмылку и, наверное, раздражала. В книге, должно, не было и близко того, что знал и понимал парень.
— Сергунчик, а яичко будешь? — не унималась женщина. У нее вроде не было в жизни другой заботы, как только натолкать в Сергунчика всякой всячины по самую завязку. — Съешь, миленький, желток. Смотри, какой желтенький — как цыпленочек!
Сергунчик больше вообще не реагировал на уговоры. Ему край как хотелось вытащить из машинки железные внутренности.
— А то мальчику отдам, будешь знать! — пустилась женщина на уловку.
— Отдай! — оживился Сергунчик и приготовился смотреть, как спустившийся сверху мальчик будет поедать ненавистный желтенький желток.
Но ни тому, ни другому удовольствия не доставили. Тогда Сергунчик подскочил к столику, схватил наполовину раскрошенную булку и протянул Зубу:
— Ешь!
— Вот и поговори с ним! — мученически вздохнула женщина, отбирая у внука булку. Брови ее изобразили предельное страдание.
Зуб не выдержал такой пытки. Поднялся и пошел по вагону. Ели почти везде. А где уже не ели, там на столиках лежали горки объедков и скомканная просаленная бумага.
Посторонившись, чтобы пропустить довольную тетку с вымытой миской, Зуб увидел, что в вагон зашеп долговязый человек, в коротком белом халате. Он нес перед собой огромную плетеную корзину.
— Булки, пироги, мармелад, эвкалипт! — монотонно кричал он. — Булки, пироги, мармелад... дай пройти... эвкалипт! Зуб поспешил к нему.
— А зачем эвкалипт? — спрашивали разносчика.
— Простуду лечить, — коротко и безразлично отвечал тот. — Что берете?
— С чем пироги?
— А эвкалипт — это что?
— С рыбой. Растение такое. Что берете?
— Странно, почему именно мармелад и эвкалипт?..
— Все свежее, — отвечал на это разносчик.— Булки, мармелад, эвкалипт!..
В проходе показывались головы. Головы раздумывали, хотят ли они есть. А если не хотят, то можно ли еще чего-нибудь съесть.
Тем временем у корзины собралось человек семь. Дожидаясь своей очереди, Зуб с большим нетерпением присматривал себе пирог. Он хотел именно пирог. Вон тот, который шире и толще других. Как он пахнет! Голова кругом идет.