Дорога сворачивает к нам
Шрифт:
Не знаю, не знаю, а бегу запыхавшись, и в сердце еще горячее закипает то, чего не высказать словами…
МЕЧТЫ И СВЕКЛА
До сих пор у меня не было мечты. Ни одной! Все свои желания я выбалтывала раньше, чем успевала сама в них разобраться. Выговорюсь, выговорюсь, бывало, и снова пуста. Как та крынка, в которой мама несколько дней собирает сметану, а потом вымоет, высушит так, что даже блестит.
Не одна я была такой крынкой — многие ребята и в Гургждучай, и в Гургждай такие. Сказать по правде, никто из
— Второй день не жрет поросенок… — громко вздыхала она. — Может, посмотрели бы, бездельники?
Нам всегда нравилось лечить поросят Станчикене. Оставив раскрытые тетради, мы гурьбой бежали в хлев. За добрый совет учительница ставила пятерку. Если в это время была география — значит, по географии, если литовский — то по литовскому.
Поэтому на первых порах нам было скучновато на уроках Иоланты. Мы все надеялись, что и новая учительница заведет какого-нибудь поросенка, но не тут-то было. Ее волновали не поросята, а какие-то совсем непонятные вещи…
Иоланта — и имя-то у нее было неслыханное! — встряхнув своими красивыми, вьющимися волосами, прикладывала палец к губам, чтобы все успокоились.
— Смотрите, летит самолет, — говорила она прерывистым голосом. — Вы любите смотреть, как летит серебряная птица?
— Любим, любим! — наперебой кричали мы.
— Так знайте, дети, сначала в синий простор взлетел не самолет, а смелая мечта… Мечта человека о крыльях, которым не страшны никакие бури!
Мы не всё понимали из красивых слов Иоланты, но тоже волновались вместе с ней. Нам казалось, что мы вообще впервые видим самолет. А уж сколько мы их повидали! Может быть, и этот не взлетел бы для нас, если б не мягкий, дрожащий от волнения голос учительницы.
— Мы привыкли к вещам и не удивляемся им, — говорила учительница. — А вы взгляните на каждую вещь так, словно видите ее в первый раз… Как будто она только что явилась на свет!
Все старались представить себе вещи, как будто они заново родились, но у многих — и у меня! — не получалось. Они должны быть похожи на теленочка, которого вчера еще не было в хлеву, а сегодня утром он явился и попрыгивает, да только не похожи они.
— Неужели, по-твоему, красив только теленок? — с улыбкой спрашивала учительница. — Разве грузовик, который купили для колхоза, не хорош? Какие красивые у него колеса! А мотор какой мощный! Сила — тоже красота!
А у меня почему-то все прыгали перед глазами ягнята, телята, поросята, такие милые и такие смешные.
…Я и не заметила, что стою разинув рот уже по другую сторону живой изгороди. Каждая веточка акации, каждый цветок, кажется, так и спрашивают: научилась ли я уже мечтать, не путаю ли больше трактор с только что родившимся ягненком?
Я даже не заметила, как учительница Иоланта, выглянув в окошко, сбежала по ступенькам красной лестницы. Вот она бежит по дорожке
Она берет меня за руки и сжимает их, словно мы не виделись целое лето! А нас позавчера распустили… Неужели только позавчера?.. Только позавчера захлопнулись парты, будто вздыхая? Мне даже самой чудно, так я соскучилась без Иоланты…
— Что случилось, Станкунайте?
Ах, если бы я сумела высказать! Я зажмуриваюсь, чтобы не видеть в глазах учительницы смешинки — как в тот раз, когда грузовик почудился мне влажным, теплым теленком. Я зажмуриваюсь и снова приоткрываю глаза, но учительница и не думает смеяться.
— Ты чем-то расстроена, Станкунайте?
Учительница знает, какими подругами были мы с Улите, как шептались на уроках и переменах, как я тихонько говорила, а Улите слушала.
Да, я расстроена. И из-за Улите, конечно, расстроена. Но еще и оттого расстроилась, что не умею объяснить, что же со мной случилось после того, как проводила подругу…
— Не огорчайся, Станкунайте. Вернется твоя Улите.
Вернется? Хорошо, если бы она вернулась, очень хорошо… Снова была бы у меня самая лучшая подруга. Она везде была бы со мной: в школе, на улице… Да, Улите-то, может, и вернулась бы, если бы не Мединскас со своим кулаком, который пробивает доску.
Вернется? Хорошо, если бы Улите вернулась. Но не сразу… Пусть пройдет какое-то время. Потому что, если она сразу вернется, то ничего еще не изменится и мне будет не о чем ей… Нет!
— Что с тобой, Маре? Можно, я буду называть тебя, как твой папа? Ты сегодня молчаливая, какая-то мечтательная…
Что? Как сказала учительница? Я, Марите Станкунайте, мечтательная? Правда? Но ведь я еще вчера, когда проводила Улите, была такой какой-то… Значит, я уже вчера мечтала? Значит, и я мечтаю? Значит, и я умею мечтать?
И разгоревшись, как пакляный жгут, я принимаюсь рассказывать, рассказывать… Про большую дорогу, которая похожа на корабль, а может, на самолет, а может, и еще на что-нибудь. В один прекрасный день дорога, которая как корабль — пусть будет как корабль! — поплывет мимо нас через Гургждучай… А на нем будет много-много людей, и вдруг выбежит Улите. Она соскочит на берег и захочет остаться в Гургждучай, но изба Мединскасов уже вконец скособочится, одни галки будут жить в ней… Горько заплачет Улите: зачем уехала… оставила свою лучшую подругу…
Я захлебываюсь словами, потому что они для меня новые, шершавые, и смотрю в темно-серые глаза учительницы, на ее черные брови. Эта чернота словно тень: серые глаза темнеют от нее и в глубине их начинает что-то мелькать… Почему она так задумчиво смотрит? Что значат эти огоньки у нее в глазах? А моя мечта — настоящая? Как у тех, кто летит в синие просторы? Как у всех, кто хочет стать врачами, летчиками, исследователями Антарктиды?
— У тебя чудесная, великолепная мечта, — говорит наконец учительница, когда я уже не в силах вынести тишины, потому что мне снова кажется, будто огоньки в ее глазах светятся только насмешкой. — Дорога сворачивает к дому? Да? — волнуясь, повторяет учительница.