Дорога в снегопад
Шрифт:
После «Филей» в окне мелькнул золотой купол церкви Покрова и поплыли старые казармы, в которых, сколько Алексей себя помнил, располагалось Суворовское училище. По субботам на станции «Фили» голубые вагоны в зависимости от времени года наполнялись черными кителями или шинелями суворовцев, ехавших в увольнительные, и почему-то от их присутствия было удивительно уютно. В 90-е годы суворовцев сослали куда-то в Кузьминки, а здания училища перешли к таможне, и одной живой краской в жизни Филевской линии метро стало меньше. Красные кирпичные корпуса были теперь оштукатурены и выкрашены в канареечный цвет, а на месте спортивного городка с брусьями, горками и турниками стояли недешевые автомобили.
Девушка вышла на «Кунцевской», и Алексей почувствовал облегчение. Поезд нырнул в тоннель, Алексей поднялся и подошел к дверям, глядя на свое отражение в их верхней стеклянной части. Чуть меняя положение головы, можно было видеть себя то с неестественно огромным лбом, то, наоборот, с какими-то неандертальскими челюстями.
Около входа в метро пожилые женщины продавали цветы. Цветы стояли в жестяных ведрах, и над ними висел густой аромат дачной жизни. Он купил матери букет белых хризантем. «Не пей вина, Гертруда», – весело подумал он, заходя в магазин с названием «Удачный», а потом, обремененный бутылками, медленно бредя к дому по золотистой листве, напевал со злобной радостью песенку из какого-то в незапамятные времена виденного фильма: «А парень им на это очень просто отвечал: я с Дальнего Востока, я с города Сучан».
– Кто нас ест, Алексей? – скорбно, строго спросил его Антон, открывая входную дверь.
– В смысле? – не понял Алексей.
– В том смысле, что кто нами питается? – уточнил Антон, принимая из рук своего друга набитый пивными бутылками пакет.
– Не понимаю.
– Ну, сейчас объясню. Мир состоит из бесконечных пищевых цепочек. Коровы едят траву, мы едим коров. А нас кто ест?
– Черви нас едят земляные, – усмехнулся Алексей.
– Нет, черви плоть нашу мертвую едят, это не то. Кто-то, кто стоит над нами в иерархии мира, питается нашим духом. Нас разводят, как кроликов. Кого-то пораньше забирают, кого-то еще оставляют – дозревать. Вот как яблоки – есть же сорта ранние, а есть зимние. Консервы там из нас делают. Варенье варят.
Алексей порассказал Антону о своем сегодняшнем знакомстве, а те чувства, которое оно у него вызвало, весьма красноречиво проступали на его лице и в его речах. Алексею было совсем не до метафизики, но в Антона мысль о человеческих консервах зашла глубоко. То и дело он подозрительно оглядывал пространство своей собственной кухни и бормотал:
– Не-ет, нас кто-то ест, кто-то нас кушает. Протестанты в какого Бога верят? В сурового и несправедливого. Католики – в бессильного, но по ним страждущего. Мы? Мы – в нас милующего.
Антон еще раз измерил свою крохотную кухню привычными пятью шагами.
– А если все это чушь, и Бог наш – не наш? Потому что он равнодушный. Мы вот тоже телят гладим, умиляемся, коровка-буренка, птенчик желтенький, а сами на бойню и ведем.
От этих слов Антона Алексею стало не то чтобы страшно, а как-то неприятно. Андрей Николаевич казался ему божком хитрым, безжалостным и равнодушным, и отдавать мир в безраздельную власть этого демона-дэва сегодня ему совершенно не хотелось. На счастье, стал звонить допотопный Антонов телефон. Оказалось, Настя опять забыла в музыкальной школе мобильную трубку, по этому поводу уже велись с ее матерью долгие переговоры, смысл которых сводился к клятвам на этот раз не спустить дочери и наказать на все сто. Алексей, собственно, уже был прилично пьян, поэтому смутно уловил связь между утерей телефона и философским прозрением Антона.
– Вот у нас тут все про это объединение церквей, – начал Алексей, как сначала показалось Антону, ни к селу ни к городу. –
Антоний слушал друга с интересом, но с таким выражением, которое ясно говорило, что все это стало ему известно гораздо-гораздо раньше.
– Вы вот меня гнобите, что, мол, пью я, – перебил он Алексея. – А потому что стыдно, стыдно жить, когда все вокруг так живут, а ты ничего не можешь сделать.
– Или не способен, – заметил Алексей.
– Или не способен, – миролюбиво согласился Антон. – Я вот сыт, а кто-то рядом голоден. И как помочь? Только поделиться? Или можно еще что-то сделать? А что? Строй менять? А как? А другие несчастными станут.
За окнами, как осенние волны стылого моря, тяжело бродили подхватываемые порывами ветра кроны берез.
– Вот был такой поэт Борис Рыжий, – сказал Антон. – Из Свердловска. Вот не смог он жить во всем этом – повесился. Голландец мой знакомый фильм про него снимал.
– Что же, все поэты от этого умирают?
– Не знаю, как там в других царствах-государствах, но русские поэты умирают именно от этого. «Погадай мне, цыганка, на медный грош, – начал читать Антон строки свердловского Бориса, – растолкуй, от чего умру. Отвечает цыганка, мол, ты умрешь, не живут такие в миру. Станет сын чужим и чужой жена, отвернутся друзья-враги, что убьет тебя, молодой, вина, но вину свою береги. Перед кем вина? Перед тем, что жив, и смеется, глядит в глаза…» Доходит? – помолчав, спросил он Алексея.
Тот молча кивнул. Мрачный хмель на секунду спал с его души, и он вспомнил Настю:
– Ну разорит она тебя, Антоний, разорит!
– Разорит, – счастливо ответил Антон, но со своего настроя не сбился: – Вот у нас в кино как? Поди без отката деньги на фильм получи. Так не у каждого еще и возьмут. А у меня дочка – десять лет, телефоны вон каждый день теряет. И у других дочки, внучки, сыночки. И все так рассуждают. А те, кто не согласен, да-авно уж поразъехались. Кто, как ты, за рубежи, а кто по деревням сидит, Монтеня читает… А Лев-то Николаевич: надо всем хорошим людям объединиться. Просто это так у него… – Антон покачал головой.
От таких речей самое настоящее отчаяние охватило Алексея.
– Антон, нам по сорок скоро, а мы ничего не можем. В своей собственной стране. – Он обхватил голову руками и стал раскачиваться на стуле. – Эта жизнь – мимо нас.
– Теперь ты понял, – спросил Антон, аккуратно составляя со стола очередную бутылку и так же аккуратно подавая ей замену, – отчего на Руси люди пьют?
Алексей мрачно смотрел в открытое окно, во влажную темень пустых древесных крон. Хризантемы, поставленные в трехлитровую банку, подпитываясь прелой стылью, давящей из открытого окна, мужественно сносили клубы табачного дыма.