Дорога
Шрифт:
– Настырная ты, Любка, и упрямая, ничем тебя не собьешь, – проворчал отец. – Как Томка стала.
Люба замерла и почувствовала, как затряслись ее руки. Впервые за много лет отец вслух произнес имя старшей дочери. Что это значит? Отец сердится на нее так же сильно, как в свое время на Тамару? Или, наоборот, злость постепенно проходит, сейчас он уже может произнести имя, а потом, бог даст, и вовсе смягчится?
Вечером она рассказала обо всем Родиславу.
– Ты смотри! – удивленно воскликнул муж. – Намечается явный прогресс. Может, попробовать поговорить с ним?
– Ой, нет, Родинька, – Люба покачала головой. – Я боюсь.
– Я сам поговорю, – решительно произнес Родислав.
Он боялся тестя не меньше, чем сама Люба, но ему очень хотелось сделать ей что-нибудь приятное. Его все еще грызло
Момент показался Родиславу подходящим в то воскресенье, когда Головин приехал в гости к дочери и застал все семейство в полном сборе – это был как раз такой день, когда Николаша после очередного буйного загула сидел дома и готовился к зачету перед зимней сессией, попутно изображая примерного сына, брата и внука. Дождавшись, когда все насладятся вкусным воскресным обедом, Родислав решил, что можно рискнуть. Люба на кухне мыла посуду, Леля и Николаша разошлись по своим комнатам, а Николай Дмитриевич пребывал в благостном расположении духа.
– Я тут по своим делам связывался с Горьковским управлением, – осторожно начал Родислав, – и заодно решил узнать насчет Григория Виноградова.
Он ждал, что тесть нахмурит брови, сделает вид, что знать не знает имени Тамариного мужа, и непонимающе спросит, кто такой этот Виноградов и почему о нем надо было наводить справки. Но ничего подобного не произошло. Николай Дмитриевич промолчал, только вопросительно посмотрел на него.
– Знаете, – продолжал Родислав уже смелее, – я был готов к тому, что мне начнут перечислять его грехи и провинности или по крайней мере скажут, что он давно уже на заметке у оперов. И оказалось, что ничего подобного. Представляете? Его прекрасно знают, он – городская знамени-тость, очень уважаемый человек. И отзывы о нем прекрасные и как о мастере, и как о личности. Самое забавное, что мне не только о нем рассказали, но и о его жене, дескать, она – самый известный в городе парикмахер, к ней не попасть, надо записываться задолго. А я слушаю с умным видом и киваю, как будто не знаю, что речь идет о нашей Тамаре.
– Ты мне это все к чему говоришь-то? – равнодушно спросил Головин.
«Не кричит, не злится, – подумал Родислав. – Уже хорошо. Попробуем продолжить».
– Я помню ваши опасения насчет того, что Тамара выходит замуж за человека, нечистоплотного в финансовых делах. Но вот видите, прошло почти восемь лет – и ничего страшного не случилось, Виноградов ничем себя не замарал, не скомпрометировал. Наоборот, его все знают и очень уважают. Может быть, вы напрасно беспокоились?
Головин ничего не ответил, он сидел, упершись взглядом в телевизор, по которому показывали какой-то старый телеспектакль. Родислав чувствовал, что его слова бесследно исчезают в этом глухом молчании, как в болоте. Он решил больше не настаивать. Пока.
В следующий раз он вернулся к этому разговору через две недели, когда приехал из очередной командировки. Николай Дмитриевич, как обычно, стал расспрашивать о том, что делается на местах, или, как принято было говорить в милицейской среде, «на земле». Родислав подробно и охотно отвечал на вопросы тестя. Особенно Головина интересовало, как приживаются на местах новые руководители – так называемый партийно-комсомольский набор. С этим дело обстояло из рук вон плохо, партийные и комсомольские работники не понимали в милицейских делах ровным счетом ничего и даже не имели юридического образования, и из-за этого частенько доходило не только до скандалов, но и до нелепых курьезов.
– Представьте себе, молодой опер, очень способный, любит свое дело, горит на работе, хочет многому научиться у старых профессионалов, в общем, отличный парень. Таких всегда было немного, и хорошие начальники за них обеими руками держались. Представили?
– Еще бы, – понимающе кивнул Головин. – Я сам таких мальчишек любил и всегда защищал по службе, берег. И что с ним?
– На территории разрабатывают операцию по задержанию опасного преступника. Причем он действительно опасный, может быть вооружен, а кроме того, имеет разряд по самбо и карате и страшно агрессивен, то есть брать его надо продуманно и большой группой. И вот наш опер, зовут его Мишей, совершенно случайно встречает этого бандита на опушке леса. Операция по задержанию запланирована на следующий день, потому что точно известно, где этот бандит будет находиться и где его удобнее всего конвертовать. Миша понимает, что ему, молодому, неопытному и не имеющему разряда по хоть какому-нибудь единоборству, с этим бандюком не справиться. Но при этом чисто инстинктивно он уже сделал шаг ему навстречу и посмотрел в лицо. В этой ситуации просто развернуться и уйти было нельзя, и Мишка придумал для себя легенду прикрытия – подошел и попросил закурить. Как нормальный опер, он в этот же день доложил по команде о том, что произошло. И вот вызывает его начальник из этих, из новых комсомольских, и начинает орать: «Как ты посмел дать преступнику уйти? Ты замарал честь офицера, ты струсил, ты показал всему преступному миру, что советский милиционер способен только на то, чтобы попросить у бандита сигаретку. Ты бы еще у него денег попросил! Трус! Предатель!» Другие опера грудью за Мишу встали, с пеной у рта доказывали, что он поступил абсолютно грамотно, не полез на рожон, потому что был при оружии, а этот преступник наверняка его заломал бы и мало того, что оставил бы калекой, если не трупом, так еще и оружие забрал бы и тут же ушел из города, а так его на следующий день спокойно взяли при проведении хорошо продуманной и подготовленной операции. Думаете, комсомолец-начальник понял, о чем ему толковали? Да ни в одном глазу! Он в наши милицейские тонкости вникать не намерен и учиться ничему не собирается. Вы даже в страшном сне не сможете увидеть, что он сотворил.
– Что же? – нетерпеливо спросил Головин, который по мере рассказа Родислава все больше хмурился.
– А этот начальничек нашел формальные основания для наказания за низкие отчетные показатели, Мишку понизил в звании, разжаловал из лейтенантов в младшие лейтенанты и поставил во вневедомственную охрану дежурным. И это парня, который родился, чтобы быть сыскарем, у него и душа к оперативной работе лежит, и чутье есть, и мозги хорошие.
– Безобразие, – сердито произнес Николай Дмитриевич. – Как можно так разбрасываться кадрами?! При такой политике через пять лет преступления некому будет раскрывать.
– А вот вам еще примерчик, – продолжал Родислав. – Один шустрый начальник горотдела, тоже из новых, велел всем операм составить и сдать на утверждение планы политико-воспитательной работы с негласным аппаратом. Можете себе такое представить?
Головин, что очевидно, представить себе этого не мог никак, потому что уставился на зятя ничего не понимающими глазами и потер ладонями уши, проверяя, на месте ли они: очень уж невероятным звучало то, что он услышал. Негласный аппарат сотрудников уголовного розыска почти поголовно состоит из бомжей, алкашей, проституток и многократно судимых личностей, проводить политико-воспитательную работу с которыми человеку в здравом уме даже в голову не придет. Видя реакцию тестя, Родислав от души расхохотался, но Николай Дмитриевич оставался серьезным и даже мрачным.
– Это что, шутка? – наконец спросил он.
– Да какая шутка, Николай Дмитриевич! Этот случай у нас в справку попал, если не верите – позвоните своему другу Кравчуку, он вам подтвердит.
Генерал Кравчук был начальником Родислава и действительно добрым знакомым Головина.
– Я вам больше скажу: еще один начальник, который живого агента в глаза не видел, только в книжках про шпионов о них читал, сказал, что хочет лично познакомиться с агентурой своих подчиненных, и велел вызвать всех и собрать в Ленинской комнате райотдела. Он, видите ли, был недоволен низкой, на его взгляд, эффективностью работы негласных сотрудников, поэтому решил лично с ними познакомиться и выступить с программным заявлением о том, как надо работать и повышать показатели.
Слухи об этом совершенно реальном случае разошлись по всем органам внутренних дел и зачастую звучали как анекдот. Но, к сожалению, анекдот печальный. Для каждого опера его агентура – это святое, в нее вложены пот и кровь, огромные душевные силы по поддержанию доверительных отношений и гигантский труд по защите своих людей от расшифровки. Даже помыслить невозможно о том, чтобы собрать свою агентуру не только вместе, но еще и в одном помещении с «источниками» других сотрудников. Это не просто верх непрофессионализма, это бред больного воображения.