Дорога
Шрифт:
– Так я скажу Любе, чтобы она пригласила Тамару с Гришей? – обрадовался Родислав.
– Не надо, – отрезал Николай Дмитриевич. – Я сам.
– Сами скажете Любе?
– Я сам позвоню.
Головин ушел, а Родислав еще долго пребывал в состоянии шока. Мало того, что тесть оказался более или менее в курсе дел Тамары – знает, что у нее в Горьком сложилась карьера, что живет она счастливо и что у нее нет детей, так он еще и номер ее телефона не спросил. Забыл? Не сообразил? Нет, не таков Николай Дмитриевич, чтобы забыть о таких вещах, тем более о Тамаре он, как выяснилось, окольными путями сведения все-таки собирает, значит, и номером телефона обзавелся. Интересно, давно ли? И еще более интересно,
Оставшись наедине с женой, Родислав в подробностях пересказал ей свой разговор с Головиным и поделился неожиданными открытиями. Люба слушала его, замерев и затаив дыхание.
– Боже мой, Родинька, неужели это правда? Неужели ты поднял вопрос о Тамаре и папа согласился с ней помириться? Я сама ни за что не осмелилась бы затронуть эту тему, а ты… Господи, Родик, какой же ты молодец! Спасибо тебе. Ты даже не представляешь, что ты для меня сделал. Это такой подарок для меня, такой подарок!
– Да ладно, Любаша, ну что ты, – Родислав смутился.
Он, конечно, стремился порадовать жену и затеял разговор с тестем только ради этого, но благодарность Любы оказалась такой горячей и искренней, что, видя слезы в ее глазах, он почувствовал себя неуютно. Да, разговор дался ему нелегко, да, он потребовал большого напряжения, но все равно это было, на его взгляд, такой мелочью по сравнению со страданиями, которые он сам причинил Любе, что принимать ее благодарность показалось недостойным и каким-то… непорядочным, что ли. Словно ребенка обманул или пьяного обобрал.
– Надо позвонить Томе, обрадовать ее, – торопливо говорила между тем Люба. – Господи, Родик, мне даже не верится, неужели этот кошмар наконец закончится? Я боялась не дожить до этого дня.
– Я бы не стал звонить.
– Почему? Боишься, что папа передумает?
– Боюсь, – признался Родислав. – Представляешь, мы сейчас Томку обрадуем, обнадежим ее, она будет ждать звонка, будет около телефона сидеть, а Николай Дмитриевич не позвонит.
Люба какое-то время молчала, только вытирала согнутым пальцем слезинки, собирающиеся в уголках глаз, потом встревоженно посмотрела на мужа.
– Родинька, а тебе не показалось, что с папой что-то случилось? – спросила она.
– Ты что имеешь в виду? – не понял Родислав. – Что с ним может случиться? Ты же сама его видела сегодня, сама разговаривала с ним. С папой, по-моему, все в порядке. А что тебя беспокоит?
– Я не могу себе представить своего папу сомневающимся, не знающим ответы на какие-то вопросы, готовым признать свою неправоту. За всю мою жизнь этого никогда не было. Это так не похоже на него. Я вот тебя слушаю – и как будто ты не про папу мне рассказываешь, а про совершенно незнакомого человека. Ну ладно, насчет Тамары я еще могу понять, все-таки она – родная дочь, и душа у него не может не болеть, и столько лет прошло. Он тоже переживал, он думал о ней, беспокоился. Даже узнавал что-то о ней и номер телефона выяснил. Но ведь, судя по тому, что ты мне пересказал, он начал сомневаться не только в своей правоте в ситуации с Томой, он начал сомневаться и в том, что раньше казалось ему незыблемым и абсолютно правильным на все времена. Он начал сомневаться во всем, что составляло суть и смысл его работы, его карьеры, да и всей жизни. Родик, меня это пугает. Что с папой произошло? Как тебе показалось, он не заболел?
– Да не волнуйся ты, Любаша, – успокоил ее Родислав, – с папой все нормально, он отлично выглядит, ты же сама видела. Он вполне здоров и бодр. А сомнения и колебания всегда присущи думающему человеку. Ты привыкла обо всех беспокоиться, вот тебе и мерещится на ровном месте бог знает что.
В этот вечер он уснул быстро и проспал крепко до самого утра, так и не заметив, что обеспокоенная Люба не сомкнула глаз.
Камень изрядно притомился, излагая вернувшемуся с Альп Змею все перипетии, которые тот пропустил, увлекшись романтическими приключениями с симпатичной ужихой.
– Ну так что Головин-то, позвонил Тамаре? – нетерпеливо спросил Змей, подергивая от волнения хвостом.
– Позвонил. Но ты же знаешь Ворона, он к Николаю Дмитричу прилепился, все боялся этот звонок пропустить, так в результате он только реплики Головина слышал. Ой, если бы я мог сидеть, я бы со стула свалился! Как он разговаривал! Это же уму непостижимо! Ворон говорит: набрал номер, весь подтянулся, напрягся, а когда ему ответили – сказал, мол, здрасьте, Головин беспокоит, Тамару Николаевну позовите. Ты представляешь?
– Вполне. Он же столько лет был большим начальником, он по-другому и разговаривать не умеет, – рассудительно заметил Змей. – Жалко, что мы не знаем, как там Тамара на этот звонок отреагировала, как Григорий, что они сказали. Пойти, что ли, посмотреть? Как ты думаешь?
– Пойди, – обрадовался Камень. – Это было бы здорово, если бы ты посмотрел.
– Ладно, схожу. Когда наш дряхлый цыпленок обратно заявится?
– Еще не скоро, он полетел юбилей Головина смотреть, но поскольку он не помнит точно, какого числа у него день рождения, то пока он весь январь прошерстит да пока сам юбилей посмотрит, ты сто раз успеешь обернуться. Да, чуть не забыл, ты перед тем, как в Альпы отбывать, сказал, что хочешь со мной какую-то идею обсудить, и просил напомнить. Вот, я напоминаю.
– Спасибо. Я помню, – насмешливо прошипел Змей. – Но это длинный разговор и к Тамаре отношения не имеет. Мы к нему попозже вернемся. Мне гораздо интереснее про Головина сейчас поговорить. Вот я посмотрю, как там они по телефону пообщались, и мы с тобой деда обсудим. Если успеем, конечно. А то вдруг нашему лебедю знания повезет, он быстро найдет нужный день и скоро вернется.
Оставшись один, Камень вернулся мыслями к Николаю Дмитриевичу. Его тоже задел за живое разговор генерала с Родиславом, потому что Головин невольно затронул одну из самых сложных для Камня философских проблем – правду. Насчет истины у Камня сомнений не было, истина – это святое, и ее нельзя попирать ни при каких условиях. Но вот правда, которая, как известно, далеко не то же самое, что истина, – это совсем другое дело. Правда – категория субъективная, и распространяются ли на нее те же требования, что и на истину, – это еще большой вопрос. Какая правда нужна человеку? Только та, которая в конечном итоге является истиной, или любая? И нужна ли вообще правда, если она не является объективной истиной? Вон Головин про кино говорил, про «Иди и смотри». Камень сам картину, само собой, не видел, но Ворон посмотрел и в деталях пересказал, и Камень очень хорошо помнил свою реакцию: с одной стороны, у него разболелось сердце от такой страшной, чудовищной правды, с другой стороны, ему захотелось взять автомат и идти стрелять во всех тех, кто это допустил, а с третьей – он не был уверен в том, что в этом фильме показали объективную истину. А может быть, это была всего лишь субъективная правда?
Тамара на кухне лепила вареники с картошкой, которые так любил ее муж. Несмотря на самокритичную оценку своих кулинарных способностей, готовила она хорошо, все-таки уроки Анны Серафимовны даром не пропали. Когда раздался звонок телефона, она крикнула:
– Гришенька, возьми трубку, пожалуйста, у меня руки в муке!
Григорий оторвался от кальки, на которой строил сложную выкройку, и подошел к телефону.
– Здравствуйте. Головин беспокоит, – услышал он отрывистый уверенный голос. – Тамару Николаевну позовите.