Дорогой длинною
Шрифт:
"Плевать, дай сюда, съем!" - героически обещал Илья.
"Господи, да ты отравишься!" "Ла-адно… Не барин, небось." Впрочем, Варькины советы всё же помогали, и стряпня Насти с каждым днём становилась все лучше.
Первое время Илья не позволял жене болтаться с гадалками по деревням, но она упрямо настаивала на этом сама. Когда добытчицы скопом шли в ближайшее село, Настя храбро шагала вместе с ними, - босоногая, в вылинявшей кофте и широкой юбке. Илья не знал, смеяться тут или плакать.
Ведь всё равно, как ни старалась Настька, она выделялась среди смуглой галдящей стаи своим не успевшим загореть лицом и слегка испуганными
пока они рядом, жену не обидит никто.
Едва зайдя за околицу, цыганки крикливой саранчой рассыпались по хатам: гадать, ворожить, клянчить, лечить, творить особые, никому из деревенских не известные "фараонские" заговоры… Варька умудрялась за два часа погадать на судьбу в одном дворе, зашептать печь, чтобы не дымила, в другом, вылечить кур от "вертуна" в третьем… А ещё мимоходом научит некрасивую девку, как привадить женихов, присоветует суровому старосте, что делать, если сцепятся жена и полюбовница. А то всучит необъятной попадье мазь, "чтоб в серёдке не болело", и ухитрится втихомолку надёргать на её огороде морковки… О Стехе и говорить было нечего: та семьдесят лет провела в кочевье и даже не опускалась до воровства. Крестьянки тащили ей снедь сами, и без курицы удачливая бабка в табор не возвращалась.
Про Настю Стеха, незло посмеиваясь, говорила:
– Тебя, девочка, только как манок брать с собой! Поставить середь деревни и, пока гаджэ на твою красоту пялятся, все дворы обежать и всё, что можно, прибрать.
Настя грустно улыбалась: Стеха была права. Внешность ей и в самом деле помогала. Часто, войдя на деревенский двор, она не успевала слова сказать, – а хозяйка уже бросала все свои дела и с открытым ртом глазела на цыганку небесной красы, идущую по деревенскому двору, словно царица по тронной зале.
"Дэвлалэ, видели б господа московские!.." - вздыхала Варька.
– "Как ихняя богиня египетская по навозу голыми пятками шлёпает…" Настя только отмахивалась:
"Не замучилась вспоминать, сестрёнка? Дело прошлое…" Подходя к к хозяйке, она несмело предлагала: "Давай, брильянтовая, погадаю…", но "брильянтовая" пропускала эти слова мимо ушей и визжала в сторону дома:
– Эй, выходите, родимые! Поглядите, какая к нам цыганка пришла!
Тут же сбегалось полдеревни баб, и на Настю смотрели, как на вынесенный из церкви образ. Настя ловила ту, что поближе, за руку и начинала говорить что-то о судьбе и доле. Иногда даже "попадала в жилу", и её слушали с открытым ртом. Но чаще всего гадание не получалось, и крестьянка со смехом выдёргивала грязную, растрескавшуюся ладонь:
– Отстань, я про судьбу сама всё знаю. Дай лучше посмотреть на тебя. А ты петь не умеешь?
Едва только слышался подобный вопрос, Настя облегчённо вздыхала: хотя бы сегодня не придётся стыдиться своей пустой торбы. Другие гадалки даже сердились на неё, потому что, стоило Насте запеть, как весь народ, не слушая больше самых заманчивых посулов, сбегался на чистый, звонкий голос.
Романсов, которые Настя пела в Москве, здесь, в деревнях, не понимали, и ей пришлось вспоминать полузабытое. В хорах деревенских песен давно не пели, только от старших певиц Настя в детстве слышала "Уж как пал туман", "Невечернюю" и "Надоели ночи, надоскучили".
Легче было в городах: в Ростове на Петровских праздниках Настя собрала вокруг себя чуть ли не всю ярмарку. Народ стоял плотной толпой, среди серых крестьянских рубах попадались синие поддёвки купечества и даже плащи и летние пальто господ почище. По окончании импровизированного концерта, когда несколько чумазых девчонок зашныряли в толпе, исправно собирая деньги со зрителей, к уставшей Насте протолкался хозяин одного из местных балаганов и немедленно предложил ангажемент на всю ярмарку.
Настя, подумав, согласилась, взяла вторым голосом Варьку, и за несколько дней они заработали больше, чем все вместе взятые таборные цыганки, тут же на ярмарке с утра до ночи искавшие, кто позолотит руку. Илья, не вылезавший из конных рядов, вечерами хохотал: "И здесь хор себе нашла!"
– Какие тут хоры - смех один…- невесело улыбалась Настя. Она не рассказала мужу о том, что на второй день их выступлений в балагане уже сидел дирижёр из цыганского хора, который немедленно пригласил таборных певуний к себе.
Они выслушали старика c уважением, но, переглянувшись, твёрдо отказались.
Хоревод долго уговаривал, обещал поговорить с мужьями, клялся, что артисток ждут золотые горы… Настя только молча качала головой. Всё это уже было у неё в Москве. Было - и прошло. А теперь нужно учиться совсем другой жизни.
Всего однажды над Настей попытались посмеяться в открытую. Это было во время стоянки возле станицы Бессергеневской. В тот день не повезло всем:
то ли казаки здесь были слишком жадными, то ли сердитыми из-за предстоящих военных сборов, но даже Стеха вернулась вечером в табор без куска сала. Настя расстроенно вытряхивала из фартука перед костром какую-то прошлогоднюю редиску, когда Мишка по прозвищу Хохадо[74] насмешливо крикнул Илье от своей палатки:
– Эй, Смоляко! С голоду ещё не дохнешь со своей кинарейкой городской?
Настя так и залилась краской, но Илья и бровью не повёл. Не спеша выдернул иглу из лошадиной сбруи, которую чинил, отложил работу в сторону, и пошёл к Мишке. Тот сразу подобрался, готовясь к драке, но Илья мирно предложил:
– До мостков пройдёмся, морэ? А то тут старики, не годится…
– Эй, Смоляко, Илья, ты что, рехнулся?! Что вздумал, бешеный, жеребцу твоему под хвост болячку?!
– закричала было Фешка, Мишкина жена, но оба цыгана, не обернувшись ни на её вопль, ни на чуть слышное Настино "Илья, не надо, ради бога…", прошли мимо палаток и исчезли за зарослями лозняка.
До мостков, впрочем, Илья и Мишка не дошли: уже через минуту до табора донеслись яростная ругань и плеск воды. Когда цыгане выбежали на берег реки, они увидели, что Мишка лежит в жёлтой, мелкой прибрежной водице и рычит нечеловеческим голосом, то и дело срываясь в бульканье, когда голова его исчезала под водой. Илья сидел на нём верхом и спокойно, даже нежно втолковывал:
– Ежели ты, огрызок собачий, ещё хоть слово про мою бабу тявкнешь, – язык вырву и сожрать заставлю, а потом - утоплю. Что ты там говоришь, дорогой, не слышу? Ну, попей ещё, родимый…