Дорогой длинною
Шрифт:
Последнее относилось уже не к Мотьке, а к Илье, который стоял возле огромного рыжего жеребца и ласково, как своего, гладил его по холке.
Жеребец косился, но стоял смирно.
– Да не голоси ты, старый, уйду сейчас.
– с досадой сказал Илья, отмахиваясь от деда, как от мухи, и не сводя глаз с жеребца.
– Чей красавец этот, – атаманский?
– Ишь ты, угадал… - недоверчиво фыркнул старик.
– Ты, нечистая сила, не надейся, продавать он не станет. На параде в Ростове не на чем вышагивать будет.
– Сдались вы мне - покупать-то.
– задумчиво сказал Илья, заглядывая
– Ты, дед, что ль, не знаешь?
– все кони наши, их бог для цыган сделал… Но старик уже побежал, хромая и матерясь, к Мотьке, исчезнувшему под брюхом молодой вёрткой кобылки, и слов Ильи не услышал.
Когда оба друга вернулись к табору, были уже сумерки. Солнце село, оставив после себя лишь малиновую с золотом полоску на западе, и над курганом, посеребрив степь и медленно текущую воду Дона, взошла луна.
Все шатры уже были установлены, и свою палатку Илья увидел растянутой по всем правилам: даже прореха оказалась аккуратно залатанной.
– Настька, ты когда успела-то? Что, и гнедых напоила уже?
– Напоила.
– жена вышла из-за шатра с пустым ведром, поставила его у телеги, присела на корточки у костра, на котором уже бурлил котелок.
Рядом, на расстеленной рогоже, были разложены вымытые овощи: картошка, лук, морковь, сморщенная капуста. "Повезло Настьке сегодня…" – мельком подумал он, вставая и глядя в чёрную степь.
– Ты ужинать не будешь?
– обеспокоенно спросила Настя.
– Потом.
– не поворачиваясь к ней, сказал Илья.
– Пойду казацких коней гляну, в ночное уже выгнали. Да не вскидывайся, я с Мотькой.
Настя уронила ложку, да так и не подняла. Илья давно ушёл, а она всё стояла на коленях у гаснущего костра, вся вытянувшись, прижав руки к груди и накрепко зажмурившись. И не открыла глаз, когда на плечо её легла мокрая от росы ладонь подошедшей от соседней палатки Варьки.
– Ну, что ты… - тихо сказала Варька, садясь рядом.
– Может, обойдётся ещё.
– Не обойдётся.
– сквозь зубы сказала Настя.
– Раз коней пошёл смотреть – не обойдётся. Ты и сама знаешь. Четвёртый раз уже, господи… Не ходил бы, бог Троицу любит, три раза повезло, а сейчас… - она всхлипнула, не договорив.
Варька только вздохнула. Конечно, она знала. И в четвёртый раз за это лето видела, как замирает, мгновенно побледнев, Настя, когда Илья с Мотькой вдруг усаживались вечером у огня и начинали негромко толковать о чём-то.
Варька понимала: невестка едва сдерживается, чтобы не кинуться к Илье, не закричать - брось, не ходи, не надо… Но вмешиваться в дела мужа было ещё хуже, чем не уметь гадать. Так было в таборе, так было и в городе. И Настя молчала. А когда Илья уходил вместе с Мотькой, тихо, не поднимая глаз, говорила: "Дэвлэса …" И до утра тенью ходила вокруг шатра, ворошила гаснущие угли, до боли в глазах всматривалась в затуманенную дорогу, вслушивалась в каждый шорох, в чуть слышный шелест травы, в попискивание ночных птиц… Варька сама беспокоилась не меньше, но, понимая, что если они с Настькой начнут бродить у костра вдвоём, будет лишь хуже обеим, она твёрдым шагом шла в шатёр и до утра притворялась спящей. Иногда они раскидывали карты, утешали
Она не плакала на людях, но изо дня в день все больше становилась похожей на безмолвное привидение, и цыганки искренне жалели её:
– Надо же было попасться так бедной! Единственного конокрада на весь табор найти и за него замуж выскочить!
Действительно, других лошадиных воров, кроме Ильи, в таборе не было.
Мотька почти всегда помогал ему, но он был лишён этой неистребимой страсти, доходящей до безумия, когда во что бы то ни стало, любой ценой хочется обладать приглянувшейся лошадью. Гораздо лучше Мотьке удавалась продажа и мена: на ярмарке, в лошадиных рядах ему цены не было.
Но Илья был ему друг, и он шёл за ним не задумываясь.
В конце концов они оба появлялись: запылённые, голодные, но довольные сверх меры: дважды - с украденными лошадьми в поводу и с деньгами от продажи, один раз без того и другого, но с целыми руками и ногами: это означало, что вовремя успели убежать, что тоже было неплохо. Если конокрадам везло, то Илья, смеясь, набрасывал на плечи ещё бледной жены дорогую шаль, бросал ей на колени кольцо с огромным камнем, или разматывал отрез шёлковой материи:
– Держи, Настька! Царицей будешь у меня!
Она улыбалась сквозь слёзы, благодарила, понимая, что на них сейчас смотрит весь табор и нельзя вести себя иначе. Но ночью, когда муж входил к ней под полог шатра, с едва слышимым упреком спрашивала:
– Угомонишься ты когда-нибудь, Илья?
– Да брось ты… - он падал рядом с ней на перину, закрывал ей рот торопливым поцелуем.
– Соскучился я как по тебе, Настька… Господи, какая ты… Умру - вспоминать буду… В рай не захочу…
– Пустят тебя в рай, как же… Да подожди, не дёргай… Илья! Я сама развяжу! Ну что же это такое, сам дарил и сам рвёшь?! Илья! Ну вот, опять конец шали… Третья уже, бессовестный!
Илья хохотал, Настя тоже смеялась, обнимала его, с облегчением вдыхала знакомый запах полыни, дёгтя и конского пота, и думала успокоенно: ну, что делать? Какой есть… Другого всё равно не будет, да и не надо. Годы пройдут – уймётся, может быть.
… - Когда собираются, знаешь?
– спросила Настя.
– Скажут они… - мрачно усмехнулась в ответ Варька.
– Подожди, как сниматься с места будем - так всё и узнаешь. Пока табор здесь стоит, знаешь ведь, не будут. А может, и вовсе передумают за это время. Казаки - злые, за своих коней убьют на месте.
Настя, как от мороза, передёрнула плечами, но ничего не сказала.
Табор собрался трогаться в путь шесть дней спустя, когда прогремевшая, наконец, гроза оживила выжженную степь и прибила пыль на дороге. Между шатрами забегали женщины, убирая в мешки посуду, сворачивая ковры и одеяла, сгоняя к телегам детей. Настя возилась у своей палатки и украдкой поглядывала через плечо на мужа, который стоял рядом с дедом Корчей и что-то вполголоса говорил ему, показывая на овраг у самого хутора.