Дорогой длинною
Шрифт:
– Спасибо. Поглядим. Варьке только сначала скажи. Если она не захочет - я и подходить не буду.
– Она у меня честная.
– Илья перекрестился, хотя Мотька не смотрел на него.
– Хоть сорок простыней подкладывай!
– Знаю.
– Мотька вытер лицо рукавом рубахи, шумно высморкался и лишь после этого повернулся к другу.
– Вороного забери. Раз свадьбы не вышло, то и подарки назад.
– Зарежу его собственной рукой.
– свирепо сказал Илья.
– Если не
– Спасибо.
– Мотька опустил голову.
– Ты… иди, Смоляко. Я посижу ещё.
Илья молча поднялся. Медленно прошёл мимо ссутулившейся фигуры друга, зашагал к табору, гадая, додумалась ли Варька растянуть палатку или же, как и другие бабы, ещё метёт языком возле костра. Спи тогда, как босяк, на траве, от Настьки пока что проку мало. Настька… Она-то где? Не повезло ей, невесело усмехнулся про себя Илья. Не успела в табор явиться - и тут такое, всю жизнь вспоминать да креститься хватит. Ничего… обвыкнется. Поймёт понемногу.
Шатёр, однако, был раскинут по всем правилам, возле него догорал огонь.
Варька выбежала навстречу брату, едва он вступил в освещённый углями круг света, осторожно коснулась руки.
– Илья, ты прости меня, ради бога, не сердись, я же… Но брат, который, по её разумению, должен был явиться мрачнее тучи и обиженным на сто лет вперёд, отмахнулся со снисходительной усмешкой:
– Сердиться ещё на тебя, курицу… Настька где?
– Там.
– Варька кивнула на шатёр.
– Перепугалась сильно, плакала, есть даже ничего не стала. Упала на перину и лежит, не двигается.
– Спит?
– А я знаю? Дай бог… Иди к ней.
– Сейчас.
– Илья сел возле гаснущего костра, задумчиво посмотрел на Варьку. Когда та, удивлённая его взглядом, приблизилась и села рядом, он отвернулся. Глядя на малиновые, лениво подёргивающиеся пеплом угли, сказал:
– Мне бы поговорить с тобой.
– Что такое?
– Варька тоже уставилась в огонь. Илья молчал, и она без удивления спросила: - Сваты, что ли? Ну, выбрали время…
– Тьфу… У вас, бабья, одно только на уме.
– обескураженно проворчал Илья.
– Ну, не сваты пока, но, может, скоро…
– За Мотьку?
– Ты подслушивала, что ли, зараза?!
– Очень надо… - Варька, не отрываясь, смотрела в костёр.
– Ты с ним самим, или с отцом его говорил?
– Только Фёдорычу до меня теперь… С Мотькой перекинулись. Пойдёшь, что ли, Варька?
Сестра молчала. Её некрасивое лицо, по которому скользили рыжие пятна света, ничего не выражало, глаза заворожённо глядели на огонь.
– Я тебя не понуждаю, спаси бог. Ты одна у меня сестра, хочешь в девках вековать - твоя воля. Только, я ведь знаю, ты детей хочешь. А когда ещё случайто будет? Мы с тобой, небось, не херувимы оба, никто не польстится…
– Вон Настька за тебя пошла.
– резко отпарировала Варька.
– Ну, Настька… - растерялся Илья. И умолк, не зная что ответить.
Помолчав,
– В Москве тебе всё равно ловить нечего. Коль уж Трофимыч за полгода ничего не понял, так теперь и подавно. Да ещё и…
– Помолчи!
– резко оборвала его Варька. В упор посмотрев на брата, сказала:
– С Мотькой я сама поговорю. И… выйду я за него, выйду, не беспокойся.
А сейчас иди к Настьке, ради бога, дай мне посидеть спокойно.
Илья быстро встал и ушёл в шатёр, радуясь, что дешёво отделался. Он очень не любил, когда у сестры появлялся этот взгляд - сухой и отрешённый, почти чужой. К счастью, это бывало редко. А Варька просидела возле костра до утра, то и дело подбрасывая в умирающие угли ветви и солому. Она то дремала, то сидела с открытыми глазами, не моргая, но по щекам её, бесконечные, ползли слёзы. Ползли и капали на стиснутые у горла руки, на колени, на потёртую, перепачканную в золе юбку, и Варька не вытирала их.
*****
Вставшие на рассвете женщины первыми увидели, что двух телег дядьки Степана нет на месте. Не было и лошадей, и шатров, принадлежавших самой большой в таборе семье, не было и самой семьи. Никто не удивился тому, что после такого позора отец Данки не захотел оставаться в таборе. Варька, всю ночь без сна просидевшая у своего шатра, видела, как Степан и дед Корча перед самым рассветом вдвоём стояли возле реки и тихо говорили о чём-то.
Разговора Варька не слышала, молилась, чтобы оба цыгана её не заметили, и о том, что видела, рассказала только брату.
– Корча ему, должно быть, советовал, куда откочёвывать.
– подумав, сказал Илья.
– Здесь-то совсем теперь нехорошо будет, да и девок замуж не выдашь… Поедут, верно, в Сибирь. Настя, ну что ты плачешь опять? Да что тебе, эта Данка, - сестра, что ли, что ты так убиваешься?
– Да я ничего… - отмахнулась Настя, хотя глаза её были красными от слёз.
Она быстро вытерла их и вместе с Варькой продолжала стягивать полотнище шатра с жердей: нужно было торопиться, табор снимался с места. Должны были ехать на Дон, к табунным степям.
Опозоренной невесты простыл и след. Цыгане шептались, что она до сих пор может отлёживаться где-нибудь в траве после отцовских побоев. И уже перед тем, как табор был готов тронуться с места, со стороны реки примчалась испуганно орущая ватага детей: на берегу, у самой воды, валялось скомканные, изорванные юбка с кофтой, в которых Данка выходила замуж. Следы босых ног, отпечатавшиеся на песке, уходили в воду. Табор взорвался было гулом взволнованных голосов - и сразу умолк. Цыгане попрыгали по телегам, засвистели кнуты, залаяли собаки, и табор чуть быстрее, чем обычно, пополз прочь по пустой дороге: всем хотелось поскорее убраться с этого проклятого места.