Дорогой длинною
Шрифт:
– Знаешь, Варька, я ведь не пил… Вот сейчас, на поминках, за шесть лет первый раз разговелся. Наверно, поэтому и разобрало так, аж на две недели.
А пока при ней, при Данке, жил - ни единой капли. Она меня пьяным ни разу не видала. Ей-то, конечно, наплевать было… - Кузьма попытался усмехнуться, и снова вместо улыбки получилась судорожная гримаса. Он закрыл глаза.
Медленно, словно через силу, выговорил:
– Она меня… за шесть лет… ни разу по имени не назвала. Даже когда помирала. Я ведь при ней был до последнего, а она… Знаешь,
Варька, вздрогнув, подняла глаза, вытерла бегущие по лицу слёзы и увидела, что Кузьма лежит, приподнявшись на локте, и пристально смотрит на неё.
– Чего ты воешь? Что я - мёртвый? Подожди, просплюсь, отмоюсь, снова человек буду… Гитара в руках ещё держится. Дети вон остались, куда я их, душемотов, дену? Ничего, проживём. Только… знаешь что?
– Что?
Горячая, жёсткая ладонь накрыла руку Варьки, и она не решилась высвободиться. Свободной рукой пощупала лоб Кузьмы.
– Ты горишь весь. Заболел, что ли? Пусти, окно закрою…
– Не уезжай, - закрывая глаза, попросил Кузьма.
Варька вздохнула. Села ближе. И сидела так, не отнимая руки, до тех пор, пока не услышала ровного сопения.
Глубокой ночью Варька и Митро сидели на кухне домика Кузьмы. По крыше неумолчно барабанил дождь. Из-за стены доносился храп хозяина.
Митро пальцами снимал нагар с потрескивающей свечи, хмурился, молчал.
Полумёртвая от усталости Варька сидела на полу, прислонившись к стене.
Целый день она вместе с другими цыганками мыла, скребла и тёрла, приводя в порядок запущенный дом. Кузьму вместе с кроватью раз восемь переносили из угла в угол, и он не проснулся даже тогда, когда кровать нечаянно уронили. Детей Варька накормила наспех сваренным кулешом, по очереди вымыла на кухне в медном тазу и уложила спать на полатях в комнате. Прикрыв их одеялом и едва удержавшись от соблазна лечь рядом с ними, Варька вышла на кухню, где ожидал Митро.
– Не знаю я, Варька, что делать.
– Митро мрачно дымил трубкой, и его узкоглазое лицо напоминало физиономию рассерженного восточного божка.
– Цыганам местным я уже заплатил, он ведь тут почти всем должен… И за похороны отдал, только завтра ещё с попом рассчитаться надо. Но Кузьма-то думает себе что-нибудь? Ты его спрашивала, он обратно в Москву собирается?
– Не спрашивала, но… Куда ему ещё деваться?
– Угу… М-да. Но ведь тогда дом здесь продавать надо, а это тоже время…
А одного его не оставишь. Если, как ты говорила, он столько лет не пил, а теперь снова начал, это совсем плохо. Может за неделю, как наш Осетров говорит, до полного остолбенения докатиться. А детей куда? И так вон на тени похожи, одни глаза остались. Ни отца, ни матери, а только это несчастье пьяное… А я, Варька, больше оставаться не могу.
– Митро потёр кулаком лоб, ожесточённо
– И возвращайся.
– Варька запрокинула голову, закрыла глаза. В последний раз мысленно спросила себя: решилась, цыганка?
– Возвращайся, Дмитрий Трофимыч. А я останусь.
Она не подняла ресниц и не увидела, как Митро, отложив трубку, уставился на неё в упор. И не вздрогнула, услышав изумлённый голос:
– Варька, но… Но ты же не родственница ему!
– Помню.
– Ты же вдова… Здесь-то не наши цыгане, ни его, ни тебя не знают.
Подумать всякое могут, потом не ототрёшься.
– Знаю.
– А он… Кузьма… Он-то знает?
– Он сам меня просил остаться. Не забудь, он цыган. Понимал, что говорил.
– Значит… - Митро попытался улыбнуться, но недоверчивое выражение не сходило с его лица.
– Значит, девочка, замуж выходишь?
– Пусть так.
– Варька открыла глаза. Встретившись взглядом с Митро, пожала плечами: - Что делать? По-другому же нельзя.
– Да-а… - Митро встал, прошёлся по кухне, остановился у окна, прислонившись лбом к стеклу. Медленно сказал:
– Знаешь, а я ведь думал…
– Что?
– Ежели скажу, морду мне ножом не перекрестишь?
– Стара я для таких подвигов. Говори уж.
– Я ведь думал, что ты меня…
Митро не договорил, не обернулся, так и оставшись стоять у окна. Варька тоже молчала. Смотрела на пятно света у своих ног, удивлялась, почему сердце бьётся спокойно и ровно, ни разу не дёрнувшись в груди, как в юности.
Она даже попыталась пошутить:
– И когда же это на тебя озарение-то небесное снизошло, морэ?
– Весной, когда Настькин сын женился. Помнишь, ты тогда мне на кухне "Долю" пела? Как-то разом всё вспомнил, понял…
Митро вдруг отошёл от окна, быстро шагнул к Варьке, и та, испугавшись, что он сядет на пол рядом с ней, встала навстречу. Тени их скрестились в пятне света. Тараканы за печью притихли. Только дождь всё стучал по крыше, и капли, шурша, сбегали по стеклу.
– Да, я всё понял, девочка. Ты ведь всегда меня любила?
– Да.
– Что ж ты мне никогда…
– Подумай, Дмитрий Трофимыч, сам поймёшь.
– Да какой я тебе Трофимыч, господи?
– тихо сказал Митро, глядя на неё.
А Варька, впервые в жизни осмелев, прямо и спокойно смотрела на него.
– Ну, что ты на меня так глядишь, Митро? Ты для меня всегда луной в небе был. Не дотянешься, не ухватишь. А раз так, чего мучиться - иди своей дорогой. Я и шла. И ты тоже.
– Дэвлалэ… И когда Ольга умирала… Ты тогда со мной была… - Митро мучительно наморщил лоб.
– Ты, а не мать, не сёстры… Они-то все её терпеть не могли. И ты потом Илонку со мной из табора бежать уговорила…