Дорогой длинною

Дробина Анастасия

– Иди, иди, полюбуйся. Успокоишься, может, наконец.

Засохшие пятна крови ещё были видны на рубашке. Оглядев их, Илья медленно отступил. Настя стояла отвернувшись, закусив губы. Подойдя, он вытянул из рук жены полотенце. Вытер лицо и пошёл к цыганам.

Деруновы ушли, когда солнце стояло уже высоко в небе - пожелав молодым здоровья, счастья, удачи и мешок детей и пообещав нынче же сходить в Грузины и объяснить Настиному отцу, как было дело. Илья запряг гнедых, оглядел колёса, проверил спицы, взял с передка кнут. Посмотрел на Настю, стоящую рядом. Та грустно улыбнулась в ответ, опустила глаза, и его словно ножом резануло по сердцу от этой улыбки. Илья отложил кнут, притянул жену к себе. Помедлив, через силу сказал:

– Ну… хочешь, вернёмся? Буду

опять в хоре петь, привык уж вроде бы.

Жена ответила не сразу, и за это время с Ильи семь потов сошло. И он не сумел сдержать облегчённого вздоха, когда Настя сказала:

– Нет уж… Куда возвращаться? Отец меня теперь и видеть не захочет, ведь из-под венца почти сбежала. И ты… Тебе ведь в городе не жизнь была.

Я-то ничего, я ведь цыганка всё-таки тоже, я привыкну. Знала же, с кем связалась.
– она вдруг подняла голову, широко и лукаво усмехнулась.
– Конокрад подколёсный!

– А вы - блюдолизы городские!
– в тон ей ответил Илья, и оба рассмеялись.

Варька, которая тенью замерла у телеги, шумно перевела дух и перекрестилась, но ни Илья, ни Настя не заметили этого.

– Ну, так будем трогать помаленьку.
– решил Илья, задирая голову и посмотрев на солнце. Оно уже стояло высоко над полем, купаясь в белых кучевых облаках, грело по-весеннему, без жара. Где-то высоко-высоко заливался жаворонок, в невысокой траве поскрипывали чирки, и сразу две перепёлки бестолково кинулись в разные стороны из-под копыт тронувшихся с места лошадей. Илья не стал забираться в телегу и пошёл рядом с гнедыми, похлопывая кнутовищем по сапогу. Босая Варька шлёпала по лужам сзади, Настя пристроилась было рядом с ней, но, пройдя полторы версты, устала, порвала туфлю, стёрла палец и, смущённо улыбнувшись, полезла в телегу.

Варька тут же прибавила ходу и вскоре уже шагала рядом с братом.

– Харчей на сегодня есть?
– вполголоса спросил он.

– На сегодня хватит, и на завтра даже.
– так же тихо сказала Варька.
– А потом… Да что ты боишься, не цыганка я, что ли? Сбегаю в деревню, добуду.

Илья молчал. На сестру не смотрел, скользя взглядом то по небу, то по траве, вертел соломинку в губах. Наконец, сказал:

– Настьку не бери пока. Ты и сама всё, что надо, достанешь. Не отучилась за полгода-то?

Варька, тоже не глядя на него, пожала плечами.

– Я-то не отучилась… Только ей привыкать всё равно придётся. Пусть уж сначала я её поднатаскаю, чем потом наши животы надорвут со смеху.

– Надорвут они… - сквозь зубы процедил Илья.
– Языки выдерну, гадам!

– Брось. Все рты не заткнешь.

Илья нахмурился, прикрикнул на заигравшую ни с того ни с сего кобылу, смахнул с плеча пристроившегося на нём слепня. Помолчав, сказал:

– Я Настьке обещал, что по базарам она бегать не будет.

Варька только отмахнулась и вскоре замедлила шаг, понемногу отставая и снова пристраиваясь позади телеги. Илья продолжал идти рядом с лошадьми, ожесточённо грыз соломинку, тёр кулаком лоб. Думал о том, что, как ни крути, сестра права; что в таборе, где испокон века еду на каждый день добывали женщины, где любая девчонка чуть не с пелёнок кричит: "дай, красавица, погадаю!", Насте будет совсем непросто. Да что Настька… Себя бы самого вспомнил, когда полгода назад в город явился… Илья невесело усмехнулся, вспоминая себя и Варьку, явившихся в хор: неотёсанных, диких, не умеющих ни встать, ни повернуться… Хорошо, что кончилось всё, и не дай бог теперь даже во сне этот город увидеть… Он, Илья Смоляко, снова идёт, как прежде, по дороге рядом со своими конями, ловит носом ветер, впереди - встреча с табором, целое лето кочевья, степи и дороги, и шумные конные базары, и магарыч по трактирам, и непременное вечернее хвастовство в таборе между цыганами: кто выгоднее продал, кто лучше сменял, кто ловчее украл… И жёлтая луна над шатрами. И ржание из тумана лошадей, и девичий смех, и река - вся в серебряных бликах, и долевая песня, теребящая сердце, и ночная роса, и рассветы, и скрип телег, и… И никогда он больше от этого не уйдёт, и не променяет

ни на какие городские радости. Таборным родился, таборным и сдохнет, с судьбой не спорят. А вот Настя… А может, и обойдётся ещё. Обойдётся наверняка, уговаривал сам себя Илья, сбивая кнутовищем выросшие вдоль дороги мохнатые стебельки тимофеевки. Настька - цыганка всё-таки, в крови должно быть хоть что-то… да и привыкают бабы ко всему быстрее. Вон, Варька в Москве уже через неделю довольная бегала и платья городские так носила, будто родилась в них.

Чем Настька хуже? Научится, пооботрётся, привыкнет. А начнёт рожать – и вовсе свой хор позабудет, не до печали станет. Рожать у баб - наиглавное занятие… Рассудив таким образом, Илья окончательно повеселел, позвал сестру, кинул ей поводья и на ходу вскочил в телегу.

Настя спала среди подушек и узлов, свернувшись комочком и натянув на себя угол Варькиной шали. Платок сполз с её волос, освободив мягкую, густую, иссиня-чёрную волну, в которой ещё путались стебельки сухого сена.

Умаялась, усмехнулся Илья, садясь рядом и стараясь не шуметь. Долго смотрел не отводя глаз на её чистое, смуглое, строгое лицо, на густую тень от опущенных ресниц, лежащую на щеках, полуоткрывшиеся во сне мягкие, розовые губы, тонкую руку, запрокинутую за голову… Какая же красота, отец небесный, глаза болят, плакать хочется, когда смотришь, краше иконы… Илья вздохнул, отвернулся. Увидел торчащий из узла угол Варькиного зеркала. Придвинулся, заглянул, поморщился. В который раз подумал: вот образина-то… Чем он Настьке глянулся, до смертного часа гадать будет - не догадается…

– Илья… Он, вздрогнув, обернулся. Настя, сонно улыбаясь, смотрела на него из-под опущенных ресниц. Илья смущённо, словно его застали за чем-то дурным, отодвинулся от зеркала.

– Ты чего? Ты спи… Разбудил, что ли?

– Нет, я сама…

– Как ты, девочка? Ноги не болят? Под солнцем не уморилась?

– Да хорошо всё, не бойся. И вовсе, не… не беспокойся. Я… - Настя виновато улыбнулась.
– Я ведь слышала, что вы с Варькой говорили. Я всему научусь. У меня прабабка таборной была… А что смеяться будут - так ничего, встряхнусь да пойду. Мне… Илья не дал жене договорить, губами закрыв ей рот. Обнял, притянул к себе, чувствуя, как дрожат руки, как снова горячей волной подступает одурь.

– Илья! Илья!
– всполошилась Настя.
– Да что ж ты делаешь?! Дэвлалэ, стыд какой, там же Варька… Она девка, ей нельзя… Илья, уймись!!!

– Моя Настька… - шептал он, задыхаясь, неловко целуя губы жены, лицо, руки, отталкивающие его.
– Моя, господи, моя… Ты меня любишь? Ну, скажи, не ври только, - любишь?!

– Люблю, люблю, успокойся, ради бога… Дождись ночи, бессовестный, нельзя же так… Илья, да что ж это такое, уйди отсюда!!!
– Настя толкнула его в грудь, и Илья неловко выскочил из телеги. Посмотрел на Варьку. Та с независимым видом вышагивала по дороге. Краем глаза покосившись на брата, фыркнула. Широко улыбнулась и запела - во весь голос, заглушив звенящего под облаками жаворонка:

– Ай, мои кони, да пасутся, ромалэ, в чистом по-о-оле!..

Глава 3

На третий день миновали Можайск. Погода стояла сухая, тёплая, солнце катилось по небу, как начищенный таз, источая не по-весеннему жгучую жару. Погони из Москвы, которой опасался Илья, так и не последовало, торопиться уже было некуда, и он не гнал гнедых. Выезжали до рассвета, неспешным шагом ехали целый день, к закату искали речушку или полевой пруд, чтобы набрать воды для ужина и дать напиться коням, разбивали шатёр. Еды Варька захватила из Москвы в достатке, и идти в деревню побираться ей ещё ни разу не пришлось. Илья и Настя спали в шатре под пологом; Варька располагалась снаружи, стеля себе на траву старую перину, – как ни настаивала Настя, чтобы она тоже забралась в шатёр.