Дорогой Эван Хансен
Шрифт:
Вот только совершенно ясно, что письмо надо немедленно порвать и выбросить в мусорницу. Я не могу показать его доктору Шерману. Он взывает к моему оптимизму, а здесь лишь безнадега и отчаяние. Предполагается, что я должен делиться с ним своими эмоциями и делать маму счастливой, а мои настоящие чувства им не нужны.
Поворачиваюсь, чтобы взять письмо из принтера, но вдруг натыкаюсь на Коннора Мерфи. Вздрагиваю, готовый к новому удару, но он и не думает распускать руки.
– Ну, – говорит Коннор, – что случилось?
– Прости?
Он
– С твоей рукой?
Я тоже смотрю вниз, словно проверяю, о чем это он. Ах, это?
– Ну, – говорю я, – летом я был стажером лесника в парке Эллисон и однажды утром, обходя его, увидел удивительный сорокафутовый дуб и начал взбираться на него – и упал. Но на самом-то деле это смешная история, потому что целых десять минут после падения я лежал на земле и ждал, что ко мне кто-нибудь подойдет. «Ну, вот сейчас, – думал я. – Прямо сейчас». Но никто не подошел, так что…
Коннор просто смотрит на меня. Затем, поняв, что я завершил свою историю, начинает ржать. Это та самая реакция на мою «смешную» историю, которой я ждал, но когда мне выдают ее, приходится признать: она – не совсем то, что нужно. Может, Коннор хохочет, потому что я смеялся над ним сегодня, но это как-то не похоже на месть.
– Ты упал с дуба? – спрашивает Коннор. – Это самая печальная гребаная история, которую я когда-либо слышал.
С этим не поспоришь.
Может, из-за легкого пушка на подбородке, или запаха табака от его капюшона, или черного лака для ногтей, а может, из-за того, что я слышал, будто его исключили из предыдущей школы за наркотики, но Коннор кажется старше меня, словно я ребенок, а он – мужчина. И это странно, потому что, когда я стою рядом с ним, то понимаю, что он довольно щуплый, и если бы на нем не было громоздких ботинок, я бы оказался выше его.
– Послушай моего совета, – говорит Коннор. – Нужно выдумать историю позанятнее.
– Да, возможно, – соглашаюсь я.
Коннор утыкает взгляд в пол. Я делаю то же самое.
– Говори просто, что подрался с каким-то чуваком-расистом, – произносит он совершенно спокойным голосом.
– Что?
– Убить пересмешника, – отвечает он.
– Убить… А, ты имеешь в виду книгу?
– Ага, – говорит Коннор. – Помнишь конец? Джим и Глазастик убегают от того мужлана. И он ломает Джиму руку. И у того появляется боевая рана.
Многие из нас читали «Убить пересмешника» в девятом классе. Просто я удивлен, что Коннор тоже читал эту книгу и что он хочет поговорить со мной о ней прямо сейчас и ведет себя при этом так доброжелательно.
Заправив волосы за ухо, он кое-что замечает:
– На твоем гипсе никто не расписался.
Тяжелым взглядом смотрю на тяжелый гипс: он по-прежнему чистый, по-прежнему жалкий.
Коннор пожимает плечами:
– Я распишусь.
– О. – Мой желудок ухает вниз. – Тебе необязательно делать это.
– У тебя есть маркер?
Хочу сказать, что нет, но рука предает меня – залезает в рюкзак и достает маркер.
Коннор зубами снимает колпачок и поднимает мою руку. Смотрю в сторону, но слышу поскрипывание маркера по гипсу, каждый отдельный
– Вуаля, – наконец говорит он, завершив свой шедевр.
Смотрю на руку. На той стороне гипса, что обращена к миру, тянутся и высятся шесть самых больших заглавных букв, какие я когда-либо видел: КОННОР.
Коннор кивает, восхищенный своим творением. И я не собираюсь его разочаровывать.
– Вау. Спасибо. Большое.
Он вертит в руке бейсболку, снова водружает ее себе на макушку и возвращает мне маркер:
– Теперь мы можем оба притвориться, что у каждого из нас есть друзья.
Мне не слишком ясно, как это понимать. Откуда Коннору известно, что у меня нет друзей? Потому что друзей нет и у него, и он признал во мне своего? Или он решил так, потому что никто больше не расписался на моем гипсе? Или, возможно, он что-то обо мне знает? Мне удалось произвести на него впечатление. Разумеется, произвести впечатление на Коннора Мерфи – не предел моих мечтаний, и это впечатление вряд ли лестное, но тем не менее впечатление остается впечатлением, и если кто-то действительно пытается следовать советам своего психотерапевта и старается сфокусироваться на яркой стороне жизни, такое событие можно рассматривать как скромную победу.
– Согласен.
– Кстати, – говорит Коннор и берет засунутый у него под мышкой лист бумаги, – это твое? Лежало на принтере. «Дорогой Эван Хансен». Это ты, верно?
Вскрикиваю про себя.
– Ах, это. Это ничего. Просто моя писанина.
– Ты писатель?
– Нет, не совсем. Просто развлекаюсь.
Он читает дальше, и выражение его лица меняется. «…потому что на свете есть Зо». Он смотрит на меня. Взгляд у него холодный:
– Это о моей сестре?
Губы у него сжимаются, и я вижу, как наше мимолетное единение летит к черту.
– Твоя сестра? А кто твоя сестра? Нет, я не о ней.
Он делает ко мне угрожающий шаг, и мы оказываемся совсем близко друг от друга.
– Я не какой-нибудь там дебил.
– Я никогда такого не говорил.
– Но думал, – шипит Коннор.
– Нет.
– Хватит гребаной лжи. Я знаю, что это. Ты написал такое письмо, потому что знал: я найду твой дерьмовый листок.
– Ты о чем?
– Ты видел, что в компьютерном классе, кроме меня, никого нет, и потому написал письмо и распечатал, чтобы я мог найти.
Оглядываю класс.
– А зачем мне это?
– Чтобы я прочитал то жуткое дерьмо, что ты понаписал о моей сестре, и распсиховался, так?
– Нет. Подожди. Что?
– А потом ты бы растрезвонил всем, что я – псих, верно?
– Нет. Я не…
Он тычет пальцем между моих глаз:
– Чтоб ты сдох.
Я ожидаю, что за этими тремя словами последует красный восклицательный знак – болезненный удар, но словами все и ограничивается. Коннор поворачивается и направляется к двери. Он не собирается тратить на меня свои силы. И я не могу с ним не согласиться. Как бы то ни было, я ему благодарен. Вряд ли я пережил бы сегодня еще один бросок на пол.